Но по вечерам, в отсутствии Нели, он действительно стал захаживать к знакомому спекулянту, где допоздна засиживался за преферансом.
Неожиданное приглашение Радомского ошарашило и Нелю и шефа.
Лощеный лейтенант Гедике сообщил, что штурмбаннфюрер устраивает через пару дней в концлагере на Сырце… бал.
— История не знает ничего подобного! — восторженно провозглашал лейтенант. — На это способны только мы! Пусть большевистские агитаторы пишут, что им угодно. Да, мы строги, но мы и снисходительны. Заключенные будут слушать музыку и увидят фейерверк…
Шеф изумился:
— Разве их тоже пригласят на бал?
Гедике посмотрел на него с улыбкой.
— Зачем же их тревожить ночью? Музыка будет слышна и в бараках. А что касается фейерверка, для созерцания его в бараках достаточно щелей. Вы знаете, как остроумно выразился штурмбаннфюрер? Он сказал: «Это будет поистине балет на кладбище!»
Гедике уехал, как обычно, церемонно простившись. Он успел сообщить Неле, что штурмбаннфюрер доволен ею: она не сентиментальна и умеет быстро входить в доверие мужчин. Еще немного практики — и она будет переведена в другой город, ее наверняка ждет успех. Он обещал приехать за ней под вечер и увезти ее в веселое общество своих приятелей-офицеров.
Почти весь день Неля была занята своим туалетом: примеряла то одно, то другое платье — за время оккупации у нее их набралось немало, — суетилась перед зеркалом, меняла прически. Шеф казался озабоченным.
— Сегодня ты очень мил, — сказала она, тронутая его вниманием. — Но почему ты печален?
Он глубоко вздохнул и скорбно поморщил мясистый нос.
— Ах, не надо…
— У тебя секреты?..
— От тебя у меня нет секретов.
— Но что же случилось?
— Просто задумался. Мало ли забот!
Она усмехнулась:
— Какие же заботы?
Он тяжело опустился в кресло и вдруг заговорил взволнованно и горячо. Неля удивилась этому приступу красноречия, но и дрожащий голос, и взгляд, и выражение лица господина Шмидта были такими искренними, что вскоре она стала обращать внимание только на смысл. Он говорил, что им нужно немедленно уехать. Вчера, когда он возвращался от партнера по преферансу, кто-то швырнул в него камень. Позапрошлой ночью неизвестный натянул над тротуаром проволоку, там, где он обычно ходит, и шеф плюхнулся на асфальт. Далее, кто-то написал на тротуаре, прямо против завода, и написал крупными буквами, мелом: «Неля — фашистская сука»… Знает ли она об этом? Наконец — какая мерзость! — пока она была в городе, кто-то подкрался и бросил им в открытое окно дохлую кошку!
Эта дохлая кошка больше всего возмущала господина Шмидта.
— Сегодня вонючая кошка, — выкрикивал он, — а завтра бомба!
Неля не смеялась. Она спросила озабоченно:
— Что же ты думаешь делать?
— Фатерлянд, фатерлянд… — твердил господин Шмидт.
— Один?
— О нет! С тобой.
— А что от меня нужно, дорогой?
Он потупил глаза.
— Верность и деньги…
— Хорошо, — сказала она. — Конечно, нам будут нужны деньги. Каждую марку нужно беречь.
Он поправил ее:
— Нет, марка — это только бумажка. Из марки нужно делать золотые кольца, дорогие часы, брошки!..
Она приласкала остатки волос на его круглой голове.
— Хозяйственник. Умница… мой…
Вечером Нелли уехала с Гедике, а шеф отправился доигрывать неоконченную партию в преферанс.
* * *
Во второй половине дня, когда, разбитый нервной горячкой, Русевич метался на прогнившем матраце, на полу, в опустевший барак вошел охранник. Он громко выкрикнул его фамилию, хотя в бараке, кроме Николая и двух еще неубранных мертвецов, не было никого. Просто охранник соблюдал лагерный устав — разговаривать с заключенными только грозно и повелительно.
— Я болен, — пытался объяснить Николай, с трудом приподнимаясь с матраца. — Послушайте, я очень болен…
Охранник подхватил Николая под мышки, поставил на ноги.
— Вот и стоишь…
Николай покачнулся. Охранник придержал его под локоть.
— Идем.
Им пришлось сделать длинный обход лагеря. Сначала они зашли в медпункт для охранников (медицинская помощь заключенным в лагере не полагалась), и удивленный врач, прочитав записку, поданную охранником, сделал Николаю укол камфоры. Он с интересом рассматривал Русевича и, наконец, не выдержав, спросил:
— Это ты и есть знаменитый вратарь?
— Я не считаю себя знаменитым.
— Но так пишет господин Гедике.
— Ему, конечно, виднее.
— Я слышал, ты еще и биллиардист? — допытывался медик.
— Откуда вы взяли? Я никому не говорил об этом…
— О, в лагере ничего нельзя утаить! Глупый ты человек, я вижу, очень глупый. Неужели с тобой возились бы вот так, как сегодня, если бы ты не был редкостным экземпляром!
Николай не понял намека. Неужели его специально готовили для какой-то потехи? Но медик и не собирался что-либо объяснять.
— Фу, какой ты грязный! — брезгливо морщась и отворачиваясь, говорил он. — А еще знаменитый.
Врач, с холеными руками и стройной спортивной фигурой, снова с интересом взглянул на Русевича.
— Я тоже любитель футбола. Но спортсмен — носитель гигиены. А ты такой грязный, что нужно вызывать прислугу и мыть скамью.
— Поверьте, доктор, — сказал Николай, — что если бы вы оказались в моем положении…
— Абсурд! — махнул тот рукой и смерил Русевича презрительным взглядом. — Я — чистый ариец, а вы, русские, — все еще дикари… Грязь, вши — неотъемлемый компонент вашего быта.
Он указал глазами на дверь. Русевич поднялся.
Затем он побывал в бане и парикмахерской. На складе, где сортировалась одежда, ему дали рабочую спецовку, старое белье, кепку, башмаки. На кухне толстый солдат-повар налил ему двойную порцию похлебки и, когда охранник отошел в сторонку, добавил хлеба. Николай изумлялся этим милостям. Хлеб он спрятал в карман, для товарищей…
Минутами Николаю казалось, что все это сон: и запах мыла, и теплая вода, льющаяся из душа, и зеркало в парикмахерской, и эта чистая рабочая спецовка, которую он только что надел. То, что сначала отразилось в зеркале, не могло быть реальностью: из освещенной стеклянной глубины на него смотрел какой-то странный старик. У него была клочковатая борода, похожая на грязную пену, горько сомкнутый рот, мучительно сведенные брови.
«Неужели, я?» — мысленно спрашивал себя Николай и двигал бровями, чтобы убедиться в этом, а старик из стеклянной глубины передразнивал его. После бритья и стрижки образ прояснился, и все же это был другой Русевич — отдаленная, исковерканная копия настоящего.
Однако сигарета — настоящая сигарета! — которую дал ему повар и которую охранник почему-то не выбил из руки Николая, о, уж это была реальность! Он медленно, с наслаждением вдыхал ее душистый и едва ощутимый дым, но спохватился, загасил огонек и бережно спрятал окурок.
Чудесное странствие по лагерю продолжалось свыше двух часов и закончилось у знакомой двери барака. Николаю казалось: сам ангел-исцелитель, в образе охранника, пришел к нему в трагические минуты, поднял его со дна ночи и сказал: живи! Но «ангел» произнес другие слова. Он угрожающе приподнял автомат и сказал устало:
— Пошел, собака, на свое место! Чертовски надоел!
Барак был еще пуст. Заключенные не вернулись с работы. Русевич отыскал свой прогнивший матрац, опустился на него и долго лежал с открытыми глазами, стараясь осмыслить все, что произошло с ним в этот необычный день, осмыслить и поверить в чудо.
* * *
Вечером Эдуард Кухар решил навестить Нелю. С некоторого времени он догадывался, что она сотрудничает в полиции, однако спросить об этом у нее или у кого-либо другого было бы непозволительно.
У него появилось опасение, что эта пронырливая дамочка может сделать для следствия по делу футболистов больше, чем он и его начальник, Кутмайстер. Для них это было бы позором. Они напустили на Русевича овчарку и мучили его в карцере, а Неля, пожалуй, могла подойти с нежностью и участием и снять урожай на почве, которую подготовили они.
Он остановился у заводских ворот. На скамеечке сторож Евдоким кутался в свой заплатанный полушубок. Ворота были закрыты. Кухар спросил:
— Герр Шмидт и фрау Неля дома?
Сторож встал.
— А, право, не знаю. Я только что заступил в смену, подсменный, Терентий, минут десять как ушел.
— Надеюсь, ты меня помнишь?
— Ну как же! Вы у нас были раз пяток. Все футболистами интересовались.
— О них, дедушка, можешь забыть.
Евдоким насторожился.
— Что так? Или в Германию послали?
— Зачем они в Германии? Это же коммунисты…
Евдоким потряс головой и удивленно приподнял брови:
— А вы же с ними как будто за своего… Слышал я, Эдиком они вас называли.
Кухара меньше всего интересовала беседа с этим лохматым старцем, однако сторож должен был знать, кто бывал у Нели, с кем она встречалась, — поэтому Эдуард поддерживал разговор.
