«Надо бы закрыть форточку», – вяло подумал Рябов.
Ему почудилось, что ощущение холода – это последнее, что связывает его с прошедшим днем. Дремота властно наваливалась, как будто долго сидела где-то за подушкой в засаде, проверяя его терпение. И вот, смирившись с тем, что этот человек все равно уснет, какие бы тревоги ни обуревали его, сдалась.
Он не мог бы сказать, был ли это его первый сон из тех, что приходят к людям в течение ночи. Или это еще было фантастическое переплетение мыслей и образов, живших в нем где-то подсознательно. Но мешанина ощущений, вдруг разом дрогнув, замерла, и он, как бы шагнув за грань хоккейного борта, оказался на голубом льду.
Говорят, цветные сны приходят реже черно-белых. Сны сюжетные живут где-то в четвертой стадии и появляются под самое утро. А может быть, помнятся лучше лишь потому, что последние?
Рябов не видел этого сна. Он жил в нем. Не видя себя, видел, что в полной хоккейной форме. Силу ощущал в теле недюжинную, как в тот сезон, когда получалось все. И играл… Только непонятно с кем… Соперника нет перед ним. Только он и шайба на крюке. И ворота, которые скорее угадывал, чем различал. И скорость рывка. И никого кругом…
Он знает, что надо бить, и, переведя шайбу под удобную руку, делает замах. Мощный взмах, всем телом, кажется, из-под самого неба. Но в последнее мгновение маленький черный кружок, только что послушно скользивший перед ним, начинает расти до невероятных размеров. И вот он уже бьет по бесформенной черной глыбе. Надо бы остановить удар. Но нет на это ни времени, ни желания. С медленным ростом шайбы замедляется как бы все происходящее. И теперь он видит, как, медленно переворачиваясь в воздухе огромным самолетом, потерявшим управление, крюк без шайбы начинает улетать от него вперед, туда, где должны быть ворота. Им успевает овладеть мысль, что упустил верную возможность забить шайбу.
С удивлением поднимает глаза ото льда и провожает взором обломок клюшки, становящийся все меньше и меньше. И с еще большим удивлением обнаруживает, что никаких ворот там, где он еще секунду назад отчетливо ощущал каждой клеткой своего тела плотную паутину сетки, нет. Нет ни вратаря, нет ни ворот, только чистая белая бесконечность, в которой окончательно растаял крюк его клюшки.
Завтракали молча. Галина нервничала и потому никак не могла найти нужных слов, чтобы сказать их мужу именно сейчас. Рябов бы и сам не нашел этих слов. Он ел неохотно, как не раз ел перед игрой, когда волнение совсем отбивало аппетит.
Манная каша подгорела, но Рябов сдержался, ничего не сказав жене. В иное время он не преминул бы фыркнуть, но сегодня, понимая состояние Галины да и не желая сам заводиться раньше времени – еще будет возможность потопать ногами на коллегии, – он съел каши сколько мог и отодвинул тарелку:
– Не идет что-то…
Помешивая сахар в стакане, постукивая ложкой о его стенки, с интересом прислушивался к тихому позваниванию. Потом внимание переключилось на себя: также стал прислушиваться к собственному состоянию. От вчерашнего сердечного приступа вроде бы ничего не осталось. Он был бодр, ощущал столь непривычную в последнее время легкость тела. О твердости духа и говорить не стоило: придя к определенному решению – а именно: сражаться до конца, не ради личной победы, а ради победы идеи, – он был абсолютно спокоен. Не за исход сегодняшней коллегии, а за себя. Сомнения остались там, во вчерашнем дне. Сегодня он идет в бой, а в бой следует идти убежденным в своей правоте.
Ночью, когда в доме все уже спали, а от блеклого осеннего заката не осталось даже ветра, он пришел к своему решению окончательно. Припомнилась восточная притча: «Подчиняются они или бунтуют – зависит от того, находятся ли они в расцвете сил или в упадке». Притчу выписал он когда-то из прочитанной книги, но то ли там она была изложена так, то ли выписал неточно, но понять соответствие причин и следствий в этой китайской мудрости оказалось нелегко. Рябов пришел к собственному выводу: бунтовать все-таки лучше в расцвете сил. И нынешней ночью, ощутив этот прилив энергии и решимости, вознамерился сказать «нет» слепому подчинению.
Рябов медленно, с ленцой встал из-за стола. Теперь, когда он точно знал, что делать, спешить было некуда. Не то что до коллегии осталось слишком много времени, просто не хотелось уезжать из уютного дома…
Он вышел на крыльцо. Ничто не напоминало вчерашнего яркого, сверкающего дня. Сизое низкое небо, увешанное гирляндами еще более темных облаков, едва пропускало на землю дневной свет. Дождя не было. Но казалось, что проливные дожди идут уже неделю и еще долго-долго будут квасить землю. Мир как бы за одну ночь шагнул из лета в осень, минуя все переходные этапы вроде бабьего лета.
От серого света, льющегося с неба, поблекли и деревья, и листья на росной траве. Старый сруб дома стал еще чернее, будто по лицу долго жившего человека усталость явственнее продавила борозды темных морщин.
Мотор завелся сразу. Рябов, пока прогревался двигатель, пошел открывать ворота. Створки, перекосившиеся и рассохшиеся, откидывались со страшным скрипом, словно в последний раз.
«Столб, пожалуй, больше года не продержится. До весны бы постоял… Следующим летом надо заняться забором. Следующим летом…»
Рябов неспешно забрался в машину, усаживаясь капитально, будто готовясь к космическому старту. Мотор прогрелся, и он уже включил заднюю скорость, чтобы выгнать машину в переулок, когда с крыльца спустилась Галина. Она подошла к дверце, нагнулась и поцеловала его.
– Папуля, как чувствуешь себя? Может, не стоит ехать? Давай вызовем «скорую», а я позвоню в комитет и скажу, что ты болен.
– И Костя свидетель, что тебе было плохо. Да и парни тоже видели…– в тон ей откликнулся Рябов.
Галина обрадованно закивала. Не уловив иронии мужа, она услышала в голосе его лишь то, что хотела услышать: ей показалось, что он сейчас ухватится за прекрасную возможность избежать неприятного разговора на коллегии.
Рябов покачал головой:
– Эх, мать-мать! Ты меня столько лет знаешь и предлагаешь бог знает что! Да я бы на эту коллегию из больницы убежал, если бы сегодня утром лежал там в реанимации.
Галина нагнулась и еще раз поцеловала его, потом мазнула ладонью по горбатому носу.
– А я уж, глупая, обрадовалась…– она вздохнула. Рябов усмехнулся и ободряюще ей кивнул:
– Все будет в порядке, мать.
– Береги себя. Не лезь на рожон. Пусть как хотят…
– Как хотят – нельзя! Надо как лучше, – упрямо сказал Рябов и, чтобы не вдаваться в продолжение разговора, который не только был бессмыслен, но еще и нарушал его намерение не заводиться до коллегии, дал газ. Машина с ревом выпрыгнула задом в переулок.
Женщина, переходившая дорогу метрах в двадцати, испуганно шарахнулась к забору и крикнула:
– Старый дурак!
«Это точно! – улыбнулся Рябов и тихо тронул машину вперед.– Умный разве бы поехал на коллегию?
Умный разве стал бы мотать себе душу по пустякам? На дураках воду возят -говаривали русичи исстари…»
Шоссе оживало. Неслись уже и частники и такси. Рябов с удовольствием ощущал мощь двигателя, упругое биение баранки на колдобинах. Ветерок, как бы остаток от вчерашнего, влетал в открытое окно и ласково трогал лицо. Серая лента асфальта в горе, у пруда, сливалась между вершинами сосен с серым низким небом. И казалась бесконечной.
На повороте к Волгоградскому проспекту пришлось остановиться. Знакомый капитан милиции, дежуривший на перекрестке, радостно отдал честь и подошел к дверце:
– День добрый, товарищ Рябов! Извините – колонна идет. Как кончится, сразу вас пропущу.
– Ничего, ничего… Я не очень сегодня тороплюсь…– сам не зная почему, многозначительно сказал Рябов.
– Тут в газетах писали, что с профессионалами играть будете. А мои сослуживцы говорят-рано! Те великие деньги за игру получают…
– Деньги еще не всегда соответствуют уровню мастерства, – вяло ответил Рябов.
– Так будем играть, как считаете? – настойчиво приставал капитан.
– Обязательно будем. И скажите вашим сослуживцам, что выиграем. И такой хоккей покажем…
Колонна кончилась. Капитан, выскочив на перекресток, остановил движение и пустил Рябова в поток, почтительно, как высокому начальству, отдав честь. Не бог весть какой почет, но Рябову нравилось, когда, подъезжая к перекрестку, видел на посту знакомого капитана и тот всегда приветливо улыбался, козырял и перекрывал дорогу, давая ему проехать.
«А ведь это хорошо, что капитан сегодня дежурит! Можно рассматривать как добрую примету. Все-таки он симпатяга, этот капитан! Ну что особенного в дежурной улыбке, в руке под козырек, а на душе теплее…»
Шоссе уже было забито тяжелыми грузовиками. Рябов стал в левый ряд, и стрелка спидометра поползла к отметке «сто километров». Но потом спохватился.
«Недоставало, чтобы еще остановили за нарушение скорости. Штрафа не жалко, даже если возьмут, а вот задержат. И на коллегию опоздаю. Будет смешно, когда войду и скажу: „Извините, милиция задержала!“
