Так вот, о моем отце. Думаю, настало время кое-что прояснить. Я всегда говорила Джеду, себе и всем вокруг, что окончательное превосходство китайского воспитания заключается в том, как дети относятся к своим родителям. Несмотря на жёсткие родительские запросы, словесные оскорбления и игнорирование их желаний, китайские дети до последнего, обожают и уважают родителей и хотят заботиться о них в старости. С самого начала Джед спрашивал меня: “А что насчёт твоего отца, Эми?” — и у меня ни разу не нашлось подходящего ответа.
В своей семье мой отец был паршивой овцой. Его мать не любила его и относилась к нему несправедливо. В его доме сравнивать детей было обычным делом, и мой отец — четвёртый из шестерых — всегда был хуже всех. Он не интересовался бизнесом, как остальные члены семьи. Он любил науку и быстрые автомобили; когда ему было восемь лет, он с нуля собрал радиоприёмник. В сравнении с братьями мой отец был изгоем, рисковым и бунтующим. Мягко говоря, его мать не уважала его выбор, не уважала его индивидуальность и не беспокоилась о его самооценке, то есть обо всех этих западных клише. В результате мой отец возненавидел свою семью, считал её удушливой и вредоносной и, как только ему представился шанс, уехал так далеко, как только смог, ни разу не оглянувшись.
История моего отца иллюстрирует то, о чем я в жизни не хотела бы думать. Когда китайское воспитание успешно, нет ничего подобного ему. Но успешно оно не всегда. В случае с моим отцом оно не сработало. Он почти не разговаривал со своей матерью и думал о ней лишь как о вселенском зле.
К концу её жизни его семья была почти мертва для моего отца.
Я не могла потерять Лулу. Не было ничего важнее. Так что я сделала самую западную вещь из всех, что можно представить: я предоставила ей выбор. Я сказала ей, что она может бросить скрипку, если хочет, и делать то, что ей нравится, на тот момент — играть в теннис.
Сначала Лулу думала, что это ловушка. Долгие годы мы вдвоём вели такую бескомпромиссную борьбу и столь запутанные психологические войны, что естественно было заподозрить неладное. Но, когда она осознала, что я честна с ней, она меня удивила.
— Я не хочу бросать, — сказала она. — Я люблю скрипку. Я бы никогда не бросила.
— О, пожалуйста, — сказала я, качая головой. — Только давай не будем снова наступать на те же грабли.
— Я не хочу бросать скрипку, — повторила Лулу. — Я просто не хочу так интенсивно репетировать. Это не то, чем я хочу заниматься в жизни. Ты выбрала скрипку, не я.
Оказывается, “не так интенсивно” повлекло за собой радикальные, страшно огорчавшие меня последствия. Для начала Лулу решила уйти из оркестра, отказавшись от места концертмейстера, чтобы освободить для тенниса субботние утра. Не было момента, когда бы это не вызывало у меня боль. Исполнив свою последнюю в качестве концертмейстера пьесу на концерте в Тэнглвуде, она пожала дирижёру руку, и я чуть не расплакалась. Затем Лулу решила, что не хочет каждое воскресенье ездить в Нью-Йорк на уроки скрипки, так что мы отказались от места в школе мисс Танака, нашего драгоценного места у знаменитого преподавателя из Джуллиарда, которое было так сложно заполучить!
Вместо этого я нашла Лулу учителя в Нью-Хейвене. После длительной беседы мы также согласились, что Лулу будет репетировать самостоятельно, без меня или личных репетиторов, и всего по тридцать минут в день — что было, как я знала, недостаточно для поддержания высокого уровня её исполнительского мастерства.
Первые несколько недель после принятия решения я бродила по дому как человек, потерявший свою миссию, смысл жизни.
Недавно за ужином я встретила Элизабет Александер, профессора из Йеля, которая читала свои стихи на инаугурации президента Обамы. Я сказала ей, как восхищаюсь её работой, и мы обменялись парой слов.
Затем она сказала: “Стойте, кажется, я вас знаю.
У вас же есть две дочери, которые учатся в Neighborhood Music School. Это же вы мать тех потрясающе талантливых девочек?”
Выяснилось, что у Элизабет тоже двое детей, помладше моих, которые тоже учатся в Neighborhood Music School, и что они несколько раз слышали выступления Софии и Лулу. “У вас удивительные дочери, — сказала она. — Они вдохновили моих малышей”.
Раньше я бы скромно сказала: “О, на самом деле они не так уж и хороши” — в надежде, что Элизабет попросит меня побольше рассказать о музыкальных достижениях Софии и Лулу. Сейчас же я просто кивнула.
— Они все ещё музицируют? — продолжила Элизабет. — Я больше не вижу их в школе.
— Моя старшая дочь все ещё играет на фортепиано, — ответила я. — А младшая, скрипачка, больше не занимается музыкой.
Словно нож вонзился мне в сердце: “Вместо этого она предпочитает играть в теннис”. Даже если она занимает последнее из десяти тысяч мест в Нью-Хейвене, подумала я про себя. Из десяти тысяч.
— О нет! — воскликнула Элизабет. — Как ужасно. Помнится, она была такой одарённой
— Это её решение, — услышала я свой голос. — Скрипка отнимала слишком много времени. А вы знаете этих тринадцатилетних. — Каким же западным родителем я стала, подумала я. Какое поражение.
Но я сдержала слово. Я разрешила Лулу играть в теннис, раз уж он ей так нравится, в её собственном темпе, принимая самостоятельные решения. Помню, как она впервые записалась на турнир Novice USTA. Она пришла домой в хорошем настроении, явно заряженная адреналином.
— Ну как? — спросила я.
— О, я проиграла, но это мой первый турнир, и я выбрала неправильную стратегию.
— И какой был счёт?
— Ноль — шесть, ноль — шесть, — сказала Лулу. — Но девчонка, с которой я играла, была просто зверь.
Если она так хороша, то почему же участвует в турнире для новичков, подумала я про себя мрачно, а вслух сказала: “Недавно Билл Клинтон сказал студентам Йеля, что они могут стать по-настоящему великими в том, что любят. Так что здорово, что ты любишь теннис".
Но сам по себе факт, что ты что-то любишь, добавила я про себя, не означает, что ты обязательно станешь великим. Не станешь, если не будешь работать. Большинство людей просто отвратительны в том, что они любят.
Недавно в нашем доме прошёл официальный обед для судей со всего мира. Один из плюсов работы профессором Йеля заключается в том, что ты можешь встретить некоторых потрясающих людей — величайших юристов наших дней. За десять лет конституционный семинар в Йеле подарил Верховному суду судей из десятков стран, в том числе и из США.
Чтобы развлечь гостей, мы пригласили преподавателя Софии Вей-Йи Янга исполнить часть программы, которую он подготовил для знаменитой серии фортепианных концертов Горовица в Йеле. Вей-Йи великодушно предложил, чтобы его юная ученица София тоже выступила. Ради смеха учитель и ученица также могли бы сыграть дуэтом пьесу “В лодке” из “Маленькой сюиты” Дебюсси.
Я была невероятно взволнована, нервничала из-за этой идеи и с нажимом сказала Софии: “Только не провали. Все зависит от твоего выступления. Судьи приедут в Нью-Хейвен послушать талантливую школьницу. Если ты не будешь сногсшибательно совершенной, то мы их оскорбим. Так что бегом к роялю и не отходи от него”. Думаю, во мне все ещё осталось немного от китайской матери.
Следующие несколько недель мы будто воспроизводили подготовку к выступлению в Карнеги-холле — за исключением того, что на сей раз София большую часть времени занималась самостоятельно. Как и тогда, я погрузилась в её пьесы — Аллегро аппассионато Сен-Санса и полонез и “Экспромт-фантазию” Шопена, — но правда заключалась в том, что София во мне больше почти не нуждалась. Она в точности знала, что должна делать, и я лишь изредка критиковала её из кухни или со второго этажа. Тем временем мы с Джедом вынесли всю мебель из гостиной, кроме рояля. Я отскребла пол, и мы арендовали кресла на пятьдесят человек.
В вечер выступления на Софии было красное платье, и, когда она вышла на свой первый поклон, меня охватила паника. Во время полонеза я практически окаменела. Также я не могла насладиться и Сен-Сансом, хотя София сыграла его блестяще. Эта пьеса была частью изысканного развлечения, а я слишком волновалась, чтобы развлекаться. Сможет ли София сыграть все легко и чисто? Может быть, она репетировала слишком много, и теперь её руки устали? Я должна была заставить себя прекратить трястись, раскачиваться туда-сюда и механически напевать, что я обычно делаю, когда девочки выступают со сложной программой.
Но когда София играла свою последнюю пьесу — “Экспромт-фантазию” Шопена, — ситуация изменилась.
По какой-то причине напряжение во мне рассеялось, столбняк прошёл, и я могла думать только о том, что она овладела пьесой. Когда София встала, чтобы поклониться, сияя улыбкой, я подумала — вот моя девочка, она счастлива, и счастливой её делает музыка. В тот момент я знала — мои усилия были не напрасны.
