А потом наступила тишина, и их сердца колотились в потной бледной усталости. Ее внутренности ныли, кипели, полные соков, ее губы были разбиты лицом Гектора, ее кожа была обожжена его щетиной. А потом настойчивый стук в дверь, тревожно зовущие голоса. Ее сын. Ее сын? Она вскочила с влажных простыней и, голая, бросилась в комнатку рядом с их спальней. Его там не оказалось. Как это могло быть? И она услышала доносившиеся в окно голоса с улицы. И, еще не посмотрев туда, она уже знала, что маленький Гектор настолько испугался звериной похоти родителей, что попытался выбраться на карниз из щербатого камня рядом с его окном, где, под ее бдительным присмотром, он часто играл на солнце. Но насколько высок третий этаж?
Гектор поспешно надел нижнее белье и выскочил из квартиры, понесся вниз по лестнице. Она перегнулась через карниз и увидела подростков, стоящих вокруг крошечной фигурки ее сына – она узнала его голубую пижаму. А потом она увидела, как ее муж растолкал их и упал на землю. Поднимая обмякшее тело на руки, Гектор посмотрел наверх, и в свете уличного фонаря она увидела его влажное, искаженное мукой лицо. Dios mio. Dios mio.
Долорес с силой прижала пальцы ко лбу, словно ее лицо было сделано из пластилина и она могла его разгладить, стерев следы горя. Потом сквозь пальцы она посмотрела на Марию, мирно игравшую в песочнице на дальней стороне двора, и крикнула:
– Доченька, пойди принеси мою сумочку!
Девочка послушно убежала в дом, а спустя секунду вернулась, неся сумку в обеих руках.
– А теперь еще минутку поиграй одна, моя хорошая, – твердо сказала Долорес, беря сумочку.
– А почему мамочка плачет?
– Потому что мне грустно.
– Почему? – отозвалась Мария, надувшись и водя пальцем по чугунному плющу на стуле Долорес.
– Потому что иногда случаются очень грустные вещи.
– Почему? – жалобно спросила Мария, ей хотелось знать, о чем говорят взрослые.
– Нам с Джеком надо кое о чем поговорить, доченька.
– Почему?
– Пожалуйста, Мария.
Девочка послушно пошла к клумбе. Когда стало ясно, что внимание дочери переключилось на что-то другое, Долорес достала из сумочки пачку бумаг разного размера, обмотанную резинкой.
– Она не помнит брата. Ей был всего год, – печально заметила Долорес. Она сняла резинку и стала тихо перебирать бумаги, пока не достала какую-то истрепанную брошюрку. Она открыла ее, просмотрела содержание, а потом протянула ее мне. – Не знаю, почему я это сохранила. Но сохранила.
Брошюра, изданная фирмой «Джеймс Маккаффи и сын, инкорпорейтед, Бюро ритуальных услуг», содержала общий прейскурант похоронных услуг. Цены «включают местную транспортировку останков в бюро, услуги персонала, сбор необходимых разрешений, доставку в крематорий или на кладбище...». Я посмотрел на Долорес, потом – снова на брошюру, скользя взглядом по строчкам и осознавая, как дорого обходятся похороны. Я изучал похожие документы, когда занимался погребением Лиз: «Если вы желаете провести немедленную кремацию, то можете воспользоваться неполированным деревянным гробом или альтернативным контейнером. Альтернативные контейнеры могут изготавливаться из плотного материала, древесностружечной плиты или композитных материалов или представлять собой мешки из брезента или другой ткани». И далее следовали всевозможные цены на разнообразные услуги, некоторые были помечены бледными галочками, которые, конечно, сделала Долорес: «Бальзамирование (включая использование препараторской): $ 450.00» и «Бальзамирование останков после вскрытия: $ 490.00», «Местная дезинфекция: $ 375.00», «Одевание и укладывание в гроб: $ 90.00». И «Косметические услуги: $ 45.00», «Хирургическое восстановление: $ 52.00» и «Распятие: $ 75.00».
Я отдал ей брошюру.
– Мы похоронили его на кладбище Гринвуд, – прошептала Долорес. – Мне раньше казалось, что оно хорошее: там такие большие клены. Но потом оказалось, что на Двадцать пятой улице оставляют все «раздетые» машины. И люди выбрасывают туда весь свой хлам, понимаешь: старые стиральные машины, сломанные телевизоры, старые матрасы и все такое. Я не хочу такого для моего маленького Гектора. Если бы я могла хоть что-то сделать, то перевезла бы его на то маленькое кладбище в Доминиканской Республике, где похоронен мой отец, рядом с крошечной церковью в городке, где отец родился. Я такого красивого кладбища больше нигде не видела: там на изгороди растут цветы и пахнет морем. Мне хочется, чтобы ему было спокойно рядом с моим отцом, чтобы он не ютился на гребаном кладбище с миллионом посторонних вокруг.
– Значит, – осторожно проговорил я, – в ту ночь, когда ты ходила на кладбище, ты была на могиле своего сына, а не отца?
Долорес посмотрела на меня – и я простил ей обман. Она кивнула:
– Да, Джек.
Мы сидели в тусклом вечернем свете и слышали невдалеке смех и звон посуды. Наверное, где-то рядом был званый обед, вежливая и остроумная болтовня, разносившаяся по стенам викторианских домов уже больше ста лет. Голоса то звучали громче, то затихали. Обсуждали международную политику, последние кинофильмы, деликатесы какого-то нового ресторана на Вест-Сайде. Мария стояла на коленях и смотрела, как пчела заползает в розовый зубчатый граммофончик петунии. Солнце низко висело над кирпичными стенами, освещая первые фиолетовые цветы ипомеи, вьющейся по забору. Долорес убрала бумаги в сумочку. Она наклонилась вперед, и я увидел в ее глазах огромную усталость. Она сильно сжала мою руку.
– Ты понимаешь, почему я не могла рассказать тебе все с самого начала, да, Джек? Это было бы чересчур. Честно, я просто не могла тебе рассказать, потому что мне это так больно. Из-за этого между нами навсегда все сломалось, и Гектор даже не виноват... После смерти маленького Гектора он был такой испуганный, он все время кричал на меня, чтобы я была осторожнее с Марией, когда она сидела в коляске, когда мы переходили улицу, по малейшему поводу. Он был так убит тем, что случилось с Гектором, что стал просто невозможным. Мы раньше ходили в храм Святого Михаила на Пятой авеню, из нашего района все туда ходят на мессу. Гектор всегда говорил, что лепнина с потолка вот-вот упадет, но мне там нравилось, храм такой большой. Но кажется, он признался отцу Баптисту на исповеди, как умер наш сын, и тот, похоже, сказал что-то такое, что изменило Гектора. Я спрашивала его, что сказал отец Баптист, но он мне так и не признался. Но я уверена, что он все рассказал священнику. Меня это не беспокоило, потому что Гектор рассказал это Богу. Ему нужно было выговориться.
Она покачала головой и посмотрела, как Мария поднимает совочек с песком.
– После этого Гектор был таким серьезным, когда мы шли на исповедь. Он чистил ботинки. И он подолгу задерживался в исповедальне, так что люди начинали на меня посматривать, типа, что это твой муж там делает, что он такого сделал, что ему надо так долго исповедоваться? Я знала, о чем он говорил священнику, я знала, что он все рассказал, как занимался сексом так громко, что напугал нашего малыша. И наверное, отец Баптист что-то сказал Гектору о том, что он должен беречь Марию, – может, что Бог не простит ему смерти двух детей по его вине. Что из-за маленького Гектора мы должны быть бдительными. Я же ничего не говорила об этом отцу Баптисту, когда заходила в исповедальню. Я так боялась того, что он может сказать, понимаешь, что он откроет дверь и объявит всем, что я – сексуальная маньячка и убила своего сына. И я чувствовала, что отец Баптист ждет меня, потому что каждое воскресенье, когда я рассказывала о своих мелких грехах и он говорил мне, сколько молитв прочитать, он спрашивал, все ли это, не хочу ли я исповедаться в чем-то еще. И я даже готова была сказать, но Мария заплакала, кажется проголодалась, и я ответила, что нет. Наверное, это был просто предлог.
Но Гектор стал таким серьезным и говорил мне, чтобы я остерегалась наркодилеров, потому что их в округе много и они очень жестокие, и чтобы я остерегалась всех. По соседству нескольких человек сильно избили, рассказывали, что одному всадили отвертку в печень, и у людей угоняли машины, и все такое, как обычно. К соседке вломились в квартиру и украли видеомагнитофон и телевизор. Гектор купил глазок, просверлил дырку в нашей двери и установил его. И он сказал, что смерть маленького Гектора была испытанием и что он его не выдержал и что рано или поздно будет новое испытание. Он не говорил, что это будет за испытание, но сказал, что на этот раз он будет к нему готов. Он сказал, что Бог наблюдает за нами, и, наверное, я тоже так думаю, потому что нас всегда учили именно этому, но я не могла понять, что стало с прежним счастливым Гектором, типа, куда он делся? Теперь все стало так серьезно. Если я чего-то делала не так, например забывала посмотреть, поменялся ли свет на светофоре, он так злился на меня, хватал за руку, тянул назад и говорил, что не хочет, чтобы Мария умерла, как ее брат, просто потому... И он всегда давал понять, что это моя вина, понимаешь? И он хотел еще ребенка, сына.
