По дороге уходили от мельницы два красноармейца — большой и низенький. Низенький вёл на поводу лошадь.
Краузе попытался оттащить Брусенцова от окна.
— Не надо… Александр Никитич, вы нас погубите!..
— Отойди, дурак! — бешено заорал Брусенцов.
Чёрный крест прицела отметил большого красноармейца, потом, помедлив, двинулся к низенькому. Но низенький не шёл спокойно, а всё время елозил и махал руками — видимо, что-то доказывал своему попутчику.
Крест прицела двинулся обратно и опять перечеркнул большого. Стукнул выстрел…
Андрей сел на землю. Карякин в растерянности глядел на него. Потом повернулся к мельнице, откуда был выстрел, и увидел двух верховых. Во весь опор они мчали в степь.
Карякин пронзительно закричал, схватил винтовку и выпустил вслед верховым всю обойму, но из-за дальности не попал. Другие, кто был на дороге, тоже открыли по всадникам торопливую стрельбу. Стреляли пехотинцы, стреляли с тачанок.
Брусенцов и Краузе, пригнувшись пониже, скакали к длинному глубокому логу. Их тулупы нелепо хлопали на ветру.
Когда до лога оставалось шагов десять, Краузе дёрнулся и вылетел из седла. А Брусенцов, колотя Абрека каблуками, домчался до оврага и вместе с конём нырнул вниз.
Отбросив винтовку, Карякин тормошил Андрея. Тот сидел, зажав обеими ладонями живот; между пальцами текли чёрные струйки. Пуля попала в спину и вышла возле пряжки ремня.
— Андрюша! — кричал Карякин. — Андрюша, ты живой?..
Андрей не мог ответить ни слова, только тяжело дышал.
— Сердечный ты мой… Ты не бойся… Я тебя в лазарет…
Некрасов вдруг сказал внятно:
— Кровь… тяжёлая… не удержать…
— Удержу!.. Удержу!.. Не бойся, — бессмысленно повторял Иван, а сам уже ловил постромки проезжающей тачанки.
Некрасова подняли, положили на солому. Карякин вырвал у ездового вожжи и погнал коней вскачь.
Он хлестал коней, а сам плакал от злобы и горя.
Севастополь
14 ноября
По улице всё двигалось в одну сторону — пешеходы с узлами и чемоданами, пролётки, коляски, телеги, набитые вещами и людьми. А из порта, торопя беженцев, доносился взволнованный многоголосый вой пароходных сирен.
Окна подвалов были распахнуты. Те, кто там жил, никуда не спешили. В злорадном молчании смотрели они, как жильцы вторых и третьих этажей удирают из города, удирают из России.
…В двери маленькой церкви дубасил кулаком поручик Брусенцов. Он снова был в форме, при шашке, с пистолетом в жёлтой кобуре. Рядом стояла Саша и растерянно повторяла:
— Не надо, я тебя умоляю… Зачем? Ну зачем?
Двери наконец приоткрылись. Старенький священник спросил испуганно:
— Что вам угодно?
— Нам угодно обвенчаться, — сказал Брусенцов.
Священнику показалось, что он ослышался.
— Как вы сказали?
— Обвенчаться. И давайте, батюшка, поскорее.
Сашенька опять попросила:
— Уйдём, Саша… Пожалуйста.
Но Брусенцов отодвинул священника плечом и вошёл в полутёмную церковь, не отпуская Сашиной руки.
— Делайте, что вам говорят, батюшка… А то ведь я вас пристрелю. В Божьем храме.
Эта бессмысленная угроза не испугала старика.
— Ах, глупости какие… Не могу я вас венчать и не стану. И дьякона даже нету — я один. Все разбежались!..
— Мы тут торгуемся, — озлобляясь всё больше, сказал Брусенцов, — а там последние пароходы отваливают… Я должен поспеть, ясно вам?
Блеклые глазки священника зажглись вдруг интересом и надеждой.
— Молодой человек, — сказал он. — А ежели я вас повенчаю, вы меня с собой возьмёте?.. Посадите на пароход?
— Посажу, посажу, — брезгливо пообещал Брусенцов.
…Сашенька и Брусенцов с тускло горящими свечами в руках стояли перед аналоем. Священник, как был — без ризы, без камилавки, — торопливо бормотал:
— Призри на раба твоего Александра и на рабу твою Александру и утверди обручение их в вере и единомыслии, и истине, и любви…
А Саша, чуть не плача, шёпотом говорила Брусенцову:
— Ну объясни: зачем это тебе нужно? Ты же меня ни капельки не любишь…
— Нужно. И тебе и мне… Я тебя люблю! — раздражённо шептал в ответ Брусенцов. — Пускай всё летит к чёртовой матери, но хоть это будет нерушимо!..
— Сего ради прилепится человек к жене, будет два в плоть едину, — жужжал своё батюшка. — О еже возвеселитися им видением сынов и дщерей…
Воем сирен, криком и ошалелым метанием людей севастопольский порт был похож на тонущий огромный корабль. И словно шлюпки от тонущего корабля, торопились отойти от мола переполненные пароходы.
Военные и штатские, мужчины и женщины смешались в одну кашу. Никому уже не нужные пушки, сундуки, несгораемые шкафы, барабаны военного оркестра, зеркала-трюмо, баулы, корзины, чемоданы загромоздили пристань. Люди натыкались на брошенные вещи, чертыхаясь, перешагивали через них. Через павших, тоже перешагивали и снова устремлялись вперёд. Но чем ближе к молу, тем труднее становилось продвижение. Отчаливали последние пароходы — самые последние, — и около сходен толпа сбилась так тут, что протиснуться не было никакой возможности.
На пароход «Валенсия» сейчас грузили маленьких кадет — стриженых, лопоухих, в серых мундирчиках с погонами. Некоторые плакали — от страха, от толчков, от враждебного рёва толпы. Офицеры-воспитатели с шашками наголо и с револьверами отжимали от сходен людское месиво.
…Сашенька, священник и Брусенцов пробивали себе дорогу к пароходу «Валенсия». Поручик вёл на поводу Абрека. Увидев перед собой сплошную стену из человеческих спин, Сашенька остановилась. Остановились и Брусенцов со священником.
К ним сейчас же подошёл мальчик лет семи в бархатной курточке с белым отложным воротником и сбитым набок бантом. За руку он держал пятилетнюю сестрёнку.
— Господа, — сказал мальчик. — Вы не видели нашу маму? Корсунскую Веру Петровну.
Наверное, он уже многих так спрашивал, и никто ему не помог. Не помогли и Саша с Брусенцовым.
Постояв чуть-чуть, дети отошли. Священник вздохнул им вслед и неловко поёжился.
Сашенька опустилась на какой-то ящик.
— Что такое? — удивился Брусенцов.
— Саша, это невозможно… Давай никуда не поедем.
Ты что, нарочно меня дразнишь?
— Здесь страшно, очень страшно… Но там будет ещё страшнее… В чужой стране всегда будет плохо!
— Идиотка! — закричал поручик, срываясь. — Эта… Эта страна чужая! Самая чужая! Чужее Африки!
Саша заплакала и подняла к нему мокрое лицо.
— А эти кто? Свои? Погляди на них!.. Ну погляди!.
Брусенцов уже взял себя в руки.
— Сашенька, это у тебя истерика, — сказал он как мог мягче. — От усталости…
Неподалёку давешний мальчик спрашивал кого-то:
— Господа, вы не видели нашу маму?
Вдруг не то крик, не то стон разочарования пронёсся над толпой. Это «Валенсия» убрала мостки.
И сейчас же толпа стала редеть, рассеиваться — люди побежали искать, нет ли где ещё парохода, катера, лодки…
Брусенцов напружинился, напрягся, потом сунул поводья Абрека священнику и кинулся вперёд к причалу.
Кучка солдат, странно равнодушная среди общей суеты, глядела на отваливающую от пирса «Валенсию».
— Братцы! — крикнул Брусенцов. — А ну, кто хочет уехать?
Никто не отозвался. Потом кто-то из солдат, решившись, сказал:
— Да мы оставаться надумали… Всё одно нехорошо.
— Все остаётесь? — спросил Брусенцов, задохнувшись от ненависти. — Все?
Трое солдат отделились от остальных.
— Мы бы поехали.
И Брусенцов сразу успокоился.
— Тогда так… Заряжай орудие, наводи на пароход. — Он показал на одну из брошенных пушек, ствол которой уставился в море. — Живо!
Солдаты в недоумении пошли к пушке, открыли зарядный ящик.
А поручик сделал из ладоней рупор и надсаживая глотку заорал вслед «Валенсии»:
— Эй, вы! Причаливай обратно!.. Считаю до трёх, открываю огонь!
Солдаты — и те, кто оставался, и те, что хотели ехать, — злорадно загоготали. Не ожидая команды, один из них дёрнул шнур — пушка выпалила, и снаряд, гудя, пронёсся мимо парохода.
