Ох, сколько мелочей, которые зараз и не упомнишь! Картошку чистишь тонко, а кожуру не выбрасываешь, очистки пойдут на корм соседской скотине. Посуду моешь, экономно расходуя воду. Печку растапливаешь в меру, чтобы пища приготовилась, а не осталась полусырой. Следишь за тем, чтобы в подпечье всегда был запас дровишек, а в коробе — уголь и наколотая щепа. Проверяешь, чтобы в горнушке остались жаркие угли, засыпанные золой, или высекаешь огонь кремнем и кресалом. Ну, да, конечно. Для меня проще промучиться десять минут и сотворить igni candi [49] буро-коричневого цвета и с вонючим запашком, но всё ж более действенный.
Когда мама впервые увидела мое заклинание, на её лице отразилась смесь эмоций: изумление, восхищение, разочарование, печаль. Она помнила меня обычной маленькой девочкой, а домой вернулась висоратка, принесшая с собой частичку чужого враждебного мира. Маме продемонстрировали то, против чего полвека назад яростно выступал её отец и мой дед. Эх, знала бы она, как я ненавижу общество избранных, поделившее людей на две касты.
К слову сказать, мама изо всех сил старалась угодить нам в кормёжке. Помимо зелени с небольшого огорода, собственноручно выпеченного хлеба и скромных запасов из подпола, она, уйдя из дому, приносила в лукошке крынку молока с десятком яиц и треугольником мягкого сыра или горшочек со сливочным маслом и мороженую курицу.
— Откуда? — удивилась я, ведь мама не держала ни кур, ни корову, ни прочую живность.
— Из общейки, — ответила она и пояснила, что общейками на побережье называют небольшие артели, в которых люди ведут хозяйство вскладчину или объединяются для совместной работы. Общейки актуальны для небольших семей и одиноких людей — таких, как мама.
С маминой общейкой мы познакомились на второй день пребывания в Магнитной, и знакомство получилось как первый блин, то есть комом.
Нам с Егором досталась кровать, а маме — печка. В первый же вечер мама предложила выбрать место для спанья, и муж сказал: внизу.
— Не хватало Эвке свалиться с верхотуры. Я и поймать-то не успею, — проворчал он шутливо, а мама смутилась. Она смущалась тесноты и необустроенности, особенно перед Егором, и я неустанно убеждала маму в том, что нам всё нравится. Таким образом, мне досталось место у стенки, а с другого боку спал Егор. Хватило пары ночей, чтобы привыкнуть к твердому кроватному настилу, к набитому соломой тюфяку и к тощеньким подушкам со следами пуха и пера. И опять я закидывала ногу на мужа и обнимала, прижимаясь, а он не отказывался.
Вообще, наши интимные отношения несколько изменились. Загрузившись новыми впечатлениями, я вела себя как блаженная и не заметила, что объем нежностей и ласк, выплескиваемых на мужа, сократился. Наверное, Егор ревновал — к побережью, к Магнитной, к маме. Но виду не показывал и вслух недовольство не выражал. А может, давал мне и себе время, чтобы попытаться привыкнуть к новому укладу жизни.
Нам приходилось шифроваться. В столице отдельные хоромы позволяли воплощать эротические фантазии в любое время дня и ночи. А здесь, на Магнитной, в единственной жилой комнате, мне понадобилось время, чтобы привыкнуть к размеренному сонному дыханию двух человек — Егора и мамы. На второй день муж с заговорщическим видом позвал меня в баню, но едва мы переступили порог, как он усадил меня на полок, и я мгновенно поняла далеко идущие намерения своего мужчины. "Общение" вышло торопливым, без раздевания, и мне невольно вспомнился последний предсвадебный месяц, во время которого мы уединялись в разных институтских закутках. Когда страсть отшумела, Егор потерся носом о мою щеку.
— Эвка… Я ж соскучился…
В дальнейшем баня стала частым местом "горячих" уединений.
По утрам, стараясь не шуметь, мама затапливала печку. Когда она выходила из избы, мы успевали уделить друг другу несколько торопливых минут.
— Домой не тянет? — спросил Егор, развалившись на кровати после утренней "зарядки", а я прикорнула на его плече.
— Неа. Не сейчас. А тебя?
— Не знаю. Посмотрим, — ответил он неопределенно.
Лишь тогда до меня дошло, что, увлекшись красотами Магнитной и погрузившись с головой в общение с мамой, я не удосужилась поинтересоваться мнением мужа о жизни на побережье и не подумала о том, чтобы обсудить дальнейшие планы. Я и о нашем проводнике вспомнила не сразу.
— А куда делся Тёма?
В первый вечер по приезду мама проводила нас до дома, а потом муж ушел с Тёмой, видимо, ремонтировать машину, и вернулся по темноте.
— Уехал, — ответил Егор скупо. — Чего ему здесь ошиваться?
На следующий день я спросила у мамы о Тёме.
— Знаешь того парня, что довез нас до Магнитной?
— А-а, Тимофей… — ответила она рассеянно, шерудя кочергой в печи. — Хороший мальчик. Добрый, отзывчивый. Племянник нашего головы.
Тёма — племянник первого руководителя Магнитной?! — шмякнулась я на лавку, изумившись донельзя необычным родством. Не пойму, Тёма проживает здесь на правах близкого родственника или отбывает пожизненный срок как политический преступник?
46
А потом я вспомнила о подарках. Как говорится, очнулась — не прошло и года. И шутливо пригрозила:
— Отказа не потерплю.
Зимняя куртка с капюшоном, наброшенная на мамины плечи, вызвала растерянность.
— Жидковатая. — Мама пощупала материал. — Неужели нашу зиму выдюжит?
— Выдюжит. Должна, — заявила я уверенно. — Внутри хороший утеплитель. К тому же, куртка легкая и легко стирается. Немножко отвисится, расправится и станет ещё краше. Гошик-то всю одежду скатывал в блинчики, чтобы компактно уложить в сумку.
Над кроссовками мама посмеялась.
— В распутицу у нас хороши сапоги, а зимой — валенки.
— Мы взяли такие сапоги, в которых и сорокаградусный мороз не страшен, — похвасталась я. Конечно, во время сборов речь о зимовке на побережье не заходила, но Константин Дмитриевич посоветовал не рисковать и набрать теплых вещей, потому как в горах холодает рано.
Мама рассказала, что на побережье к обуви относятся трепетно, передавая от старших к младшим. Безвозвратно изношенную обувь не выбрасывают, а относят к сапожнику — в хозяйстве всё пригодится, даже отходы.
Вдохнув запах мыла с арбузным ароматом, мама закрыла глаза с мечтательной улыбкой. Понюхала и кофейный шампунь, отвинтив крышечку. Покрутила тюбик с кремом для рук.
— Эвочка… Зачем же ты… вы… — в её глазах стояли слезы. — Надрывались, везли в несусветную даль… Не стоило беспокоиться…
— Стоило. Только так и не иначе — обняла я маму, и мы снова расплакались.
А потом настал черед женской галантереи: теплых перчаток, колгот и нижнего белья.
— Мам, я выбирала наобум. Ориентировалась на свой размер.
И не прогадала, — добавила про себя. Мама оказалась выше меня на пару сантиметров и чуточку стройнее, или, как говорят на побережье, тощеватее.
— Мягко, — погладила она ткань. — Спасибо, Эвочка, спасибо…
И опять мы плакали.
— Рёвушки-коровушки, — сказала мама, утерев слезы. Она тоже готовилась к моему приезду. Связала носки, а кофту не успела довязать, потому что поздно узнала о моем приезде.
— Осталась половина левого рукава, а воротник есть… Пуговки пришьем, и готово. Ну, как? — спросила она с надеждой, когда я примерила заготовку.
Моя ладонь прошлась по готовому рукаву. Мама старалась. При вязании она создала затейливый орнамент, использовав пряжу трех цветов.
— Боже мой, какая красота! Прекрасно! — поцеловала я рукодельницу.
Это не штамповка, созданная бездушной машиной. Каждая петелька вывязана руками дорогого и любимого человека. В кофте, связанной мамой, мне будет вдвойне теплее.
Шифроадрес мамы — 5554. Первая пятерка — номер округа. Вторая пятерка — номер поселения-сателлита Магнитной. Это та деревенька, которую мы проехали мимо на "Каппе". Третья пятерка — номер хутора, на котором проживает мама. И четверка — номер её дома. Сухо и бюрократично. А местные жители придумали более сочные названия. Мамин хутор называется Шлаковкой, от слова шлак, который образуется при плавке руды. Деревня-сателлит носит название Томлёнка — по виду стали. Есть еще Гвоздильня, Наковаленка, Бородка, Напильничье, Крица, Подсека, Домница… Да разве ж упомнишь зараз столько названий? Зато как певуче звучит!
