– Жива? – Оден приподнимается на локтях, позволяя мне вдохнуть, но вставать не спешит.
Я же, не в силах ответить, обняла его.
Меня трясло. Не от потери сил, но от того, что могло бы случиться из-за моей рассеянности. Я ведь видела, как это бывает… поле и сеть, дремлющая, сонная, особенно по осени, по первым холодам. И кто-то уверенно шепчет, что сбежать несложно. Под забором уже сделан подкоп, а охрана отвернется, с ней ведь договорено. И надо попробовать.
Мама колеблется. А я знаю, что идти нельзя, что там, за забором, смерть. И у ловчих сетей хватит сил, чтобы проснуться. Более того, они теперь остро, острее, чем прежде, чуют тепло.
Но кто прислушается к глупой девчонке?
После вечерней поверки пятеро идут на прорыв. Им удается пересечь забор. И собак обмануть. И добраться до закаменевшей полосы, где под тонким слоем льда скрываются зеленые лианы.
Именно тогда всех выгоняют из барака. Поле освещено, сейчас оно не поле – сцена. И пятеро актеров играют в прятки с зелеными змеями. А те, и вправду медлительные, не торопятся заканчивать игру, оставляя иллюзию надежды.
И только когда первому из пятерки удается достигнуть края полосы, сеть начинает убивать. Она голодна, и ее долго сдерживали, а теперь вот отпустили. Плети опутывают беглецов, давят, рвут… хуже собак. Запоздало, торопливо хлопают разрыв-цветы, но выпускают не пыльцу – игловидные семена, которые, попав на согретую кровью землю, спешат прорасти.
– Все позади. – Оден, убедившись, что угрозы нет, перекатывается на бок. – Сюда они не дотянутся. Эйо, ты же знаешь, что не дотянутся. Все уже позади.
Мы лежим на дне яра. Склоны его поросли тонкими хлыстами граба, и молодые деревья клонятся друг к другу, образуя причудливую аркаду.
На дне сумрачно, влажно и прохладно.
Безопасно.
Я уговариваю себя, что безопасно, что лианы, даже самые сильные, неспособны выбраться за пределы сети дальше чем на десяток шагов. А скорее всего, вообще нас потеряли.
Повезло.
Я цела. Оден тоже.
Дважды повезло… трижды… и однажды везение иссякнет. Ему давно пора бы закончиться… например, в той деревушке. Или еще раньше, во время грозы… в городке, где я подобрала Одена.
В любом из тех мест, которые остались за спиной.
– Ты поранилась. Кровью пахнет.
– Мелочь.
Ссадины на руках. И щеку, кажется, веткой располосовало. Шею жжет, и все-таки это ерунда. Могло быть хуже, гораздо хуже. И будет, если я не начну думать головой.
– Я виновата. – В сумке найдется сухой тысячелистник, если разжевать – вкус премерзостный, – то сойдет за повязку. – Я слишком задумалась… зазевалась… и едва нас не убила.
Кашица не желает держаться на щеке, сползает, и мне приходится подбирать и приклеивать ее снова и снова. А пальцы трясутся.
Оден молчит. Сказал бы сразу, что думает… но нет же, вежливый.
Выругавшись, я просто зажимаю царапину рукавом. Пытаюсь встать, но ноги не держат. Оден приказывает:
– Сядь.
Сажусь. Оден обнимает, и сопротивляться сил нет, а мои выставленные локти для Одена – не аргумент.
– Все ошибаются, Эйо.
Пускай. Но сегодняшняя ошибка была глупа.
Мне следовало быть немного более внимательной.
– Конечно, чем больше опыта, тем меньше шанс ошибку совершить, но все ошибаются. – Оден заставил убрать руку и провел пальцем по ссадине. – Больно?
Да нет, не очень…
– И ошибка – не твоя. Наша. Я и сам отвлекся.
Он вытащил флягу и, сунув в руки, велел:
– Промой.
Вместо тряпки – сухой белый мох, который остановит кровь не хуже тысячелистника.
– Мне следовало понять, что поле пахнет немного иначе. Знакомо. Мне прежде случалось сталкиваться. – Он сам держит моховую губку у лица и шершавым сбитым пальцем поглаживает щеку. – А ты смогла нас вытащить.
Ну да, осталось меня наградить за достижения… Кажется, я произнесла это вслух, потому как Оден рассмеялся:
– Наградим. Когда выберемся, так непременно.
Выбираться пришлось в обход, и круг сделали приличный, поскольку я не знала наверняка, как далеко распростираются границы пятна. Можно идти яром, он спокоен, и следов вмешательства я не ощущаю. А потом поднимемся и…
Яр вывел к бело-золотой равнине верхового болота. Я выдохнула с облегчением: не знаю уж по какой причине, но альвы болот не любили, псы, впрочем, тоже. Верно, слишком уж нетороплива, тяжеловесна была эта земля, неподатлива к воздействию.
И сейчас протянулись под солнцем выгоревшие гряды, спрятались между ними зеленые ковры мочажин. Цвели багульник и болотный мирт, а на кустах голубики зеленели ягоды. Ноги проваливались в моховое покрывало. Звенело комарье… а ко мне возвращалась утраченная было уверенность. Все будет хорошо.
Я сумею.
К ночи мы добираемся до сухой земли, и я долго прислушиваюсь к лесу, пытаясь выловить тревожные ноты, предупреждающие об опасности. Но ничего не слышу.
И в конце концов решаюсь покинуть безопасную землю.
Нынешний костер из сосновых сучьев пахнет смолой. Я добавляю пару веток багульника, и Оден кривится: запах неприятен. Зато гнус отпугнет. Я стягиваю сапоги, насквозь промокшие и, кажется, готовые развалиться если не сегодня завтра, то послезавтра точно.
Они и так изрядно вынесли.
Разглядываю собственные ноги. Ступни распухли и покраснели от болотной воды. Кожа на пальцах сморщилась. Мозоли старые. Мозоли новые… руки не лучше. Наверное, я ничем не отличаюсь от тех бродяг, которыми полны дороги… оно и к лучшему, меньше внимания привлекать буду.
– От Лосиной Гривы у нас два пути. – Все-таки решения, касающиеся двоих, лучше принимать совместно. – Первый – в обход. Как по мне, он безопасней. В предгорьях густые леса и спрятаться легко. – Ноги вытягиваю к костру, и жар щекочет ступни. – Но я не уверена, что мы доберемся до Перевала вовремя. С середины осени леса в спячку впадают. И я слабею.
– А второй?
Оден не собирается менять привычек и устраивается рядом. Что ж, так даже лучше, сама бы я не решилась подойти к нему.
– Через Долину.
– И чем он тебе не нравится?
Всем. Там почти нет лесов. Поля, поля и снова поля, земля, разрезанная на лоскуты, и усмиренные реки в сбруе многих пристаней. Города, городки. Дороги.
Спрятаться не выйдет.
Однако я не уверена, что прятаться нужно…
Оден слушает, поглаживая след от ссадины, точно пытаясь его стереть. И я, подавив порыв сбежать, устраиваюсь поудобней.
– Ваши заняли Долину еще прошлой весной… так говорили.
И устроили знатную резню.
Псы долго пытались прорваться через заслоны альвов, а когда удалось, то попросту не сумели сдержать удар. А за линией обороны были даже не городки – деревни и хутора…
Нет, я не знаю, сколько во всем этом правды, быть может, ее вовсе и нет, а быть может, есть, но не та, что живет в историях, которые разносятся по землям лозы, обрастая жуткими подробностями.
Наверное, жертвы были. Куда на войне без них?
Войны больше нет, но есть ли в Долине мир? И если есть, то для всех ли?
– Год, значит. – Оден ласкает шею, и я запрокидываю голову. – Это много. Достаточно, чтобы навести порядок. И если там действительно встал гарнизон, то нам повезло.
Ему – возможно.
Но говорить не хочется. Я закрываю глаза, позволяя себе расслабиться. Его пальцы скользят по горлу, с каждым разом опускаясь все ниже, на волос, на нить, но в этой неторопливости есть своя прелесть.
Меня, кажется, дразнят.
– Когда случается прорыв… например, при осаде, – голос у Одена низкий, – то избежать некоторых… инцидентов невозможно.
Вторая рука оказывается под рубашкой.
– Война не бывает доброй, Эйо.
Это я и без него знаю.
– Но когда территория занята – дело другое. И свои, и чужие должны знать, что закон по-прежнему в силе. И что за преступлением последует наказание. Вне зависимости от того, кто это преступление совершил.
Ну да… наверное, при нем было именно так. И Оден наивно полагает, что все остальные сделаны по его образу и подобию. Но спорить не стану.
Рука подымается. Шершавые подушечки пальцев едва-едва касаются кожи.
А Оден невозмутимо продолжает говорить:
– Только так возможно удержать равновесие. Особенно если ты пришел надолго…
Он все-таки замолкает и, наклонившись, целует шею. И очень-очень нежно, доверительно шепчет:
– Если вести себя иначе, мелкие конфликты обязательно перерастут в крупные… а с ними разобраться куда как сложнее.
Большой палец вычерчивает полукруг под грудью…
– Не бойся, моя радость.
Чего именно в данный момент не бояться?
– Ты ведь будешь со мной. А меня никто из наших тронуть не посмеет.
Мне бы его уверенность.
– Мы просто попадем домой много быстрее.
Он – точно. Я – возможно.
– Все хорошо?
Оден останавливается, позволяя мне сделать выдох. Но это еще не значит, что он позволит уйти.
– Да.
Мама бы эти игры точно не одобрила. Папа, скорее всего, понял бы… но больше нет ни папы, ни мамы. И вообще, может статься, никого, кроме Одена, с которым мы, вероятно, расстанемся куда раньше, чем я предполагала.
