Дрожь пробрала Хочуто, когда он понял, что молодая госпожа Князя Мертвых – сама Наиваки, теперь уже не та юная наивная девушка, которую он обманул когда-то, много лет назад, а мстительное умертвие! И внимание их, конечно, означает лютую смерть.
Рассказал он настоятелю, что с ним случилось.
– Как я и думал, Князь не собирается отпускать тебя, – сказал тот. – Но не бойся. Из соседнего храма прислали мне чудодейственную сутру, которая отгонит злых духов. Нынче ночью они до тебя не доберутся и, быть может, оставят в покое.
Вечером он велел Хочуто раздеться донага, взял кисточку с тушью и везде на теле певца изобразил священные знаки той сутры, а потом оставил его одного, строго наказав:
– Последняя ночь решит твою судьбу. Помни: что бы ни случилось, не разговаривай с посланником Князя Мертвых, не отвечай ему и не двигайся.
Вот стемнело, и, как всегда, прошуршала еле слышимая поступь посланника. Взошел он на веранду и сказал:
– Вставай, Хочуто, мой господин ждет тебя!
Певец замер, затаив дыхание.
– Иди со мной, Хочуто, молодая госпожа ждет твоей песни! – приказал провожатый.
От страха Хочуто вспотел: представилось ему, что вот сейчас опять не выдержит он властного зова и встанет. Но священные знаки лишили голос посланника прежней силы, и певец не шевельнулся.
И в третий раз крикнул провожатый:
– Гости заждались, Хочуто, что же ты медлишь?
Но не ответил певец, ни звука не проронил.
Тогда шагнул к нему посланник Князя Мертвых и хотел было взять его за плечо, но отдернул руку.
– А! – воскликнул он. – Теперь я вижу, отчего ты не слушаешься! Священные знаки покрывают твое тело, не дают мне коснуться тебя! Горе мне, горе, как же я выполню приказ моего господина, как посмотрю в глаза молодой госпоже, если не приведу тебя? Сотри с себя эти письмена, Хочуто!
Слепой певец чувствовал на себе пристальный взгляд, и ужас пробирал его, но он крепился.
– А! – обрадовался вдруг посланник. – Я вижу твои уши – на них нет знаков, губительных для меня. Теперь-то ты мой!
И его холодные пальцы крепко схватили за уши Хочуто и стали тянуть. Слезы брызнули из слепых глаз певца от нестерпимой боли, но он помнил, что нельзя подавать голос, и только стиснул зубы.
А жуткий посланник Князя Мертвых все тянул, тянул – да так сильно, что оторвал оба уха начисто! Хлынула кровь, но и тут Хочуто сумел не проронить ни звука, хоть рвущийся наружу крик уже душил его.
– Что ж, отнесу я хотя бы уши твои Князю Мертвых и молодой госпоже его – в знак того, что я не пренебрег приказом и приходил за тобой, – сказал посланник и удалился.
Только тогда закричал Хочуто, заплакал от боли и разбудил настоятеля и служек, которых всех еще раньше свалил тяжелый колдовской сон.
Горько пожалел настоятель, что забыл нарисовать священные знаки на ушах певца. Этим он едва не погубил Хочуто. Однако все обошлось. Раны Хочуто зажили, и мертвые больше не тревожили его.
Об этом удивительном случае ходило много разговоров, и вскоре все в Мангайдо знали уже, что певец с оторванными ушами – тот самый Хочуто, из-за которого случилось несчастье с юной Наиваки много лет назад. Люди сочли, что певец достаточно искупил свою вину пережитыми страданиями, и приходили в храм молиться об упокоении душ усопших. Молитвы не пропали даром: мертвые поняли, что Хочуто раскаялся, и отказались от мести.
Но не знали люди, что в ту последнюю ночь Князь Мертвых, обещавший духу Наиваки отмщение, страшно рассердился на своего посланника за то, что не сумел тот привести слепого певца.
– На что мне его уши? – кричал он. – Разве они утешат скорбную тень Наиваки, любимую мною? Разве утешат они тени ее родных? Ты должен был привести нам самого Хочуто на расправу! Я дал тебе столько сил, научил тебя скрываться, отводить глаза и принимать любое обличье, согласное с желаниями того, кто тебя видит, а ты не справился с таким простым заданием! Теперь я проклинаю тебя страшным проклятием: не иметь тебе никакого облика на этом свете, и если считаешь ты уши такой великой ценностью – охоться же за ними хоть до скончания времен! И будет мое слово крепко, пока не раздобудешь ты, пока не перекусаешь или не перецарапаешь тысячу тысяч ушей. Вот как я накажу тебя за нерадение и с этим наказанием изгоняю с нашего кладбища.
– Быть может, Князь и пожалел потом о своих словах, но было поздно, я уже скитался по свету, а его власть оканчивалась за кладбищенской оградой. Да, это я был тем посланцем, который терзал Хочуто и водил его по ночам. Это я чуть раньше, бродя по округе, увидел слепого певца и сразу признал в нем ненавистного врага, о чем и рассказал Князю Мертвых и его новой подруге Наиваки. Это я получил за верную службу проклятие и обречен скитаться, охотясь за ушами разумных…
– Бедный Ухокусай, – дрогнувшим голосом произнесла Вереда.
– Бедные все, – промолвил Персефоний, и не совсем понятно было, не кроется ли в его словах шутка – хотя уж какие тут шутки, казалось бы? – Бедные все, включая нас.
– Что нам дает этот рассказ? – спросил Переплет, оглянувшись на Сударого, ожидая, что тот возьмется отвечать на вопрос, заданный словно бы риторически.
– Не будем спешить, – сказал Непеняй Зазеркальевич. – Итак, Ухокусай, до того как Князь Мертвых – я так понимаю, это титул старшего умертвия на кладбище или в округе? – до того как он наложил на тебя проклятие, тобой двигала только жажда мести?
– Я понимаю ваш вопрос, но мне трудно ответить. Жажда мести была оставлена мне в наследство от Шепчущего моста, но не она дала мне жизнь. К сожалению, я сам выбрал ее смыслом существования. Если во мне были какие-то другие устремления, я подавил их не задумываясь и теперь не смогу назвать, так прочно они забылись.
– А что, если бы тебе удалось отомстить – какой была бы твоя судьба?
– Боюсь, я не могу ответить и на этот вопрос.
– Но ты бы жил?
– Несомненно. Однако я не в силах даже предположить – как. Вероятно, продолжал бы служить Князю Мертвых.
– Но если ты в этом не уверен, значит, такая служба не отвечает твоим истинным потребностям. В тебе есть что-то свое.
– В отличие от живых своего во мне так мало, что я не могу его разглядеть. Я слишком подвержен чужому влиянию…
– На этот счет не терзайся, Ухокусай, – успокоил его Сударый. – Ты бы удивился, узнав, как много живых могут сказать о себе то же самое. Найти себя – наверное, самое трудное дело в этом мире. Но у меня, кажется, есть одна мысль…
Среди спросончан, наблюдавших за прибытием ступолета, был и Франтуан де Косье, прохаживавшийся вдоль лавок Торговой улицы с тонкой сигаркой в зубах и делавший вид, будто рассматривает выставленные в витринах безделушки. Он как раз, подобно остальным, глазел на небо, когда рядом послышались механическое урчание и скрип снега.
Рядом с Франтуаном остановился хермундского производства кабриолет с поднятым утепленным верхом, угловатый и массивный, но, чего не отнять, смотрящийся эффектно, в особенности на улицах провинциального Спросонска. Таких агрегатов было три на весь город.
До кончика носа обмотанный мохнатым шарфом гном соскочил с подножки и открыл перед молодым де Косье дверцу в салон. Тот скользнул внутрь и, расстегиваясь (в обогреваемом саламадровым очажком салоне было жарко), проворчал:
– А ступолета у вас нет, Незагрош Удавьевич? Чтобы уж еще заметнее было.
Глянув в окно, он убедился, что прохожие по-прежнему таращатся вверх. На самодвижущуюся повозку рукомоевского зятя можно и в другой раз попялиться, а новый ступолет еще когда пролетит! Удачно, в общем, совпало, но Франтуан не отказал себе в удовольствии отчитать богатенького мерзавца:
– Ей-богу, вы словно дитя! Кабы не настоятельная необходимость, я бы с вами ни за что дела иметь не стал. Ну что стоило воспользоваться обыкновенной пролеткой? Подняли верх – и никто на нас не глядит. Нет же, вам обязательно нужно пустить пыль в глаза. Боюсь теперь думать, кем окажутся ваши парни…
– Мсье, давайте условимся раз и навсегда, – чуть подергивая щекой, надо думать, от волнения, хотя и старался казаться хладнокровным, как мудрый змий, заявил Молчунов. – У меня никаких таких парней нет и быть не может. Красотуля! – улыбнулся он сильфиде, приютившейся в передней части салона рядом с баром. – Побудь снаружи. Нам с мсье надо поговорить по-мужски.
Воздушная дева, накинув теплое пальто с меховой оторочкой и горностаевую шапочку (наряд ее был покроя простого, но благородного, и Франтуан готов был поклясться, что не каждая состоятельная мадам в этом городе способна смотреть на молчуновскую служанку без тайной зависти), через другую дверцу вышла на передок, где колдовал над управлением закутанный в овчину гном.
Кабриолет уже тронулся в путь.
– Ну и мягкий же ход у вашего колесного артефакта! Сразу видно – хермундская вещь.
– Мсье, мы ведь пришли к согласию? – с нажимом спросил Молчунов.
