Что Конни Чейзен, на которую мне было суждено положить глаз, ответила взаимностью, стало чудом, не имеющим аналогов в истории западной части Центрального парка. Стройная блондинка с высокими скулами, актриса, умница, она кружила головы, оставаясь безнадежно неприступной, а обаяние ее живого ироничного ума состязалось с притягательностью распутной влажной чувственности, таившейся в каждом изгибе, и всякий молодой человек на той вечеринке понимал, как отчаянно не хватает в его жизни этой девушки. Что она остановит взгляд на мне, Харольде Коэне, тощем носатом драматурге и паникере двадцати четырех лет от роду, было non sequitur, сравнимо только с рождением восьмерых однояйцевых близнецов. Да, я свободно острю и произвожу впечатление интересного собеседника, но удивительно, как быстро и точно сумело распознать мои скромные достоинства это безукоризненно сложенное виденье!
— Ты просто чудо, — сказала она после часового обмена флюидами, когда мы прислонились к книжным полкам, оставив вальполичеллу и закуски. — Надеюсь, ты соберешься мне позвонить.
— Позвонить? Я мечтал бы прямо сейчас увести тебя отсюда.
— Конец света, — сказала она с кокетливой улыбкой. — Честно говоря, не думала, что произвожу на тебя впечатление.
Я постарался сохранить непринужденный вид, но кровь хлынула по артериям в известных направлениях. Я покраснел — вечная история.
— Я думаю, ты просто ураган, — сказал я, и она покраснела даже еще сильнее.
Вообще-то я не совсем был готов к немедленному согласию. Мое подогретое вином нахальство было лишь попыткой подготовить почву, чтобы однажды, когда я на самом деле предложу перейти в спальню, это не стало полной неожиданностью и не разрушило невыносимо платонической близости. Но оказалось, мне, такому осторожному, любимой жертве неврозов и угрызений совести, принадлежит эта ночь. С пути, который свел нас с Конни Чейзен, свернуть было невозможно, и через час мы метались в самозабвенном па-де-де среди простыней, подчиняясь нелепой хореографии любовной страсти. Никогда прежде у меня не было такой бурной и успешной ночи любви, и потом, когда Конни лежала в моих объятьях утоленная и обессилевшая, я размышлял, как именно судьба собирается взимать свои неотвратимые налоги. Суждено ли мне вскоре ослепнуть? Или стать паралитиком? Какой кошмар предстоит взять на себя Харольду Коэну, чтобы миры смогли продолжить гармоничный круговорот? Но пока это было делом будущего.
Первый месяц прошел без осложнений. Мы с Конни изучали друг дружку и наслаждались каждым открытием. Она оказалась понятливой, пылкой и чуткой, ее воображение раскованным, а познания многочисленными и разнообразными. Она была способна рассуждать о Новалисе и цитировала «Ригведу». Знала наизусть тексты всех песен Кола Портера. В постели не признавала запретов и любила эксперименты, — настоящее дитя будущего. В поисках недостатков приходилось придираться к мелочам. Скажем, она бывала по-детски капризна. Каждый раз в ресторане, выбрав блюдо, передумывала, и обязательно когда уже было неловко менять заказ. И всегда сердилась, когда я объяснял ей, что это не очень хорошо по отношению к официанту и шеф-повару. Через день меняла диеты, всей душой предаваясь одной, а потом отвергая ее в пользу какой-нибудь новомодной теории похудания. Хотя нельзя сказать, что у нее был лишний вес. Как раз наоборот. Ее фигуре могли позавидовать манекенщицы из «Вог». Но комплекс неполноценности, изумивший бы даже Кафку, доводил ее до мучительных приступов самокритики. Тогда она называла себя жалким ничтожеством, бездарью, которой нечего лезть в актрисы и тем более браться за Чехова. Мои возражения действовали более-менее ободряюще, и я слагал всё новые гимны ее душе и телу, понимая, впрочем, что, если б не ее собственная целеустремленность, никакие доводы бы не помогли.
Волшебная сказка закончилась в один день, примерно через полтора месяца, из-за беспечности Конни. Ее родители устраивали пикник в Коннектикуте, и мне предстояло наконец познакомиться с семейством Чейзенов.
— Папа — класс, — с уважением рассказывала Конни. — И в отличной форме. И мама прелесть. А твои?
— Прелесть… я бы не сказал, — признался я.
Честно говоря, я не очень высоко оценивал внешние достоинства моих близких, сравнивая родственников по материнской линии с культурами, какие обычно разводят в чашке Петри. У меня были напряженные отношения с родней, мы вечно доставали друг друга, воевали, хотя все-таки оставались близки. Ни одно ласковое слово ни разу не сорвалось с их уст — ни на моей памяти, ни, подозреваю, с тех пор, как Господь поставил свой завет с Аврамом.
— Мои не ссорятся, — сказала Конни. — Они попивают, но очень обходительны. И Дэнни тоже милый. (Ее брат.) Правда, странноватый, но ласковый. Он сочиняет музыку.
— Мне уже не терпится их увидеть.
— Главное, чтоб ты не втрескался в мою сестренку, Линдсей.
— А как же.
— Младше меня на два года, страшно заводная и сексуальная. Всех сводит с ума.
— Звучит интригующе, — сказал я.
Конни погладила меня по щеке.
— Надеюсь, она тебе понравится не больше, чем я, — произнесла она полушутливым тоном, позволившим высказать опасения столь изящно.
— Можешь не беспокоиться, — заверил я.
— Правда? Даешь слово?
— Вы соперницы?
— Да нет. Мы любим друг дружку. Но у нее совершенно ангельская мордашка и аппетитная фигурка. В маму. И при этом довольно приличный IQ и колоссальное чувство юмора.
— Ты прекрасна, — сказал я и поцеловал ее.
Но, сознаюсь, до конца того дня меня не покидали мысли о Линдсей Чейзен. Двадцать один год. Боже мой, думал я, а если это и вправду настоящий вундеркинд? Что если это на самом деле такое чудо, как описывает Конни? Мог ли такой слабак, как я, не затрепетать при одной мысли о сладких девичьих запахах и звонком хохоте сногсшибательной чистопородной американки из Коннектикута по имени Линдсей — а имя? — и не перевести хоть и завороженный, но не зашоренный же взгляд с Конни на юную шалунью? В конце концов, я был знаком с Конни всего полтора месяца, и хотя мне было с ней чудесно, влюблен я, в сущности, не был. Впрочем, эта Линдсей должна была оказаться поистине сказочно хороша, чтобы я различил свежее дуновенье в урагане радости и страсти, превратившем эти полтора месяца в сплошной праздник.
В тот вечер я любил Конни, но, когда заснул, в мои сны прокралась Линдсей. Сладкая малышка Линдсей, восхитительная студенточка с личиком кинозвезды и повадками принцессы. Я метался, ворочался и проснулся среди ночи со странным волнением и дурными предчувствиями.
Наутро все грезы рассеялись, и после завтрака мы с Конни отправились в Коннектикут, захватив вина и цветов. Мы катили по осенним дорогам, слушали Вивальди на УКВ и обсуждали сегодняшнюю рубрику «Культура и отдых». И только подъезжая к воротам чейзеновских владений, я снова подумал, произведет ли на меня впечатление запретная сестренка.
— А приятель Линдсей будет? — спросил я шпионским фальцетом.
— У них все кончено, — ответила Конни. — Она меняет их как перчатки. Роковая женщина.
Хм, подумал я, сестренка еще и общительна. Но неужели она вправду прелестнее Конни? Это трудно было вообразить, но я решил быть готовым к любым неожиданностям. К любым, кроме, конечно, той, что случилась этим ясным, свежим воскресным днем.
Мы с Конни присоединились к пикнику. Было полно харчей и выпивки. Переходя от одного светского кружка к другому, я перезнакомился с ее родней, и хотя сестренка вполне соответствовала описаниям — хорошенькая, игривая, я с удовольствием поболтал с ней, — я не предпочел бы ее Конни. Из сестер старшая привлекала меня больше. Но в тот день мое сердце разбила совсем другая женщина — их потрясающая мать, Эмили.
Эмили Чейзен, пятьдесят пять лет, энергичная, загорелая, прекрасное лицо пионерки Дикого Запада, волосы с проседью убраны назад, сочные упругие округлости выступают безукоризненными арками, как у Бранкузи. Соблазнительная Эмили, чья широкая белозубая улыбка и громкий грудной смех сочетались так неотразимо, тепло и заманчиво.
Что за порода! — думал я Что за первоклассные гены у этого семейства! И какие стойкие, судя по тому, что Эмили Чейзен вела себя со мной так же свободно, как ее дочь. Я не отходил от Эмили ни на минуту, и ей явно нравилось болтать со мной, совершенно не заботясь о других новоприбывших гостях. Мы говорили о фотографии (ее хобби) и о книгах. Она сейчас читала, с наслаждением, одну вещь Джозефа Хеллера. Она находила ее очень забавной и, с очаровательным смехом наполняя мой бокал, сказала: «Господи боже, вы, евреи, и вправду совершенно невероятны». Невероятны? Знала бы она Гринблатов. Или чету Шарпштейнов — это папины друзья. Или еще лучше — моего племянничка Тову. Невероятны? Ну, они милы, но что уж такого невероятного в этих вечных спорах о том, как лучше бороться с запором или на каком расстоянии смотреть телевизор?
