С этими словами он чуть не оторвал мне руку.
— Но, ради Бога, что вы тут делаете? Ведь вы промокли до костей!
Он был одет в фланелевые брюки и куртку для тенниса.
— Да я не думал, что пойдет дождь; утро было очень хорошим.
Я начал бояться, что он переутомился до нервной лихорадки.
— Почему вы не идете домой? — спросил я.
— Я не могу, — ответил он, — не знаю, где я живу, я забыл адрес. Ради самого неба, отведите меня куда-нибудь и дайте мне поесть. Я буквально умираю с голоду.
— Да разве у вас денег нет? — спросил я, когда мы повернули по направлению к отелю.
— Ни копеечки. Я с женой приехал сюда из Йорка около одиннадцати часов. Мы оставили вещи на станции и отправились на квартиру. Я переменил платье, отправился погулять, говоря Мод, что возвращусь к завтраку в час, и как дурак не написал адреса, а теперь не знаю, куда идти. Это ужасная вещь, — продолжал он, — я право не знаю, как я найду дом. Я думал, что она подойдет к Спа вечером и все ходил около двери. У меня не было трех пенсов, чтобы войти внутрь.
— Не можете ли вы представить себе улицу, где находилась ваша квартира? — спросил я.
— Ни капли. Я предоставил все Мод и совершенно не заботился об этом.
— А пробовали ли вы искать в тех домах, где отдают квартиры? — спросил я.
— Пробовал ли! — горько воскликнул он, — все время после полудня я стучал в двери и спрашивал, не здесь ли живет мистрисс Маккей. А они только запирали двери перед моим носом. Затем я рассказал все полицейскому, полагая, не придумает ли он чего. Но этот идиот только расхохотался. Это меня страшно разозлило, я угостил его кулаком и должен был убежать. Пожалуй за мною еще и теперь следят. Я зашел в ресторан, — мрачно продолжал он, — пробовал уговорить дать мне в долг кусок мяса. Но хозяйка сказала, что она слышала эту историю раньше и выгнала меня на глазах у всех. Я думаю, что мне пришлось бы броситься в воду, если бы вы не подвернулись.
Переменив платье, он обсуждал дело более спокойно, но в сущности это дело было довольно серьезное. Они, уезжая, заперли свой дом, а родственники его жены путешествовали за границей. Некому даже было послать письмо, не было никого, с кем бы они могли войти в сношения. Возможность встречи в этом мире казалась очень отдаленной. Говоря правду, мне и не казалось, что он с особенным нетерпением ждет этой встречи.
— Ей это покажется странным, — промычал он, сидя на кровати и задумчиво почесывая затылок, — она наверно сочтет это странным.
На следующий день, именно в среду, мы отправились к адвокату, и я изложил ему все дело. Адвокат устроил обход всех наемных квартир в Скарборо, и в четверг Маккей был возвращен своему дому и своей жене.
Когда в следующий раз я встретил его, то спросил, что она сказала.
— Почти тоже, что я и ожидал, — ответил он.
Но он никогда не рассказывал мне, чего он ожидал.
Между младшим учителем 21 года и мальчиком учеником 15 лет лежит непроходимая пропасть. Между борющимся за успех журналистом 31 года и доктором медицины 25 лет, с блестящей репутацией и с высшей степенью, обещающей карьерой впереди дружба вполне позволена.
С Кириллом Гарджоном меня познакомил священник Чарльс Фауерберг.
— Наш молодой друг, — сказал Чарльс Фауерберг, приняв очень важную позу и положив руку на плечо своего ученика, — наш молодой друг был в некотором пренебрежении, но я вижу в нем признаки, подающие надежду, и, могу даже сказать, большую надежду. В настоящее время он находится и будет еще находиться под моим особенным надзором. Поэтому нечего вам заботиться о его занятиях. Он будет спать вместе с другими мальчиками в спальне № 2.
Мальчик полюбил меня. Я думаю, что помог ему прожить в «Альфа Гаузе» не так скучно, как пришлось бы ему в другое время. Метод Чарльса для обучения неспособных был тот же, какой употребляли для кормления гусей. Он набивал их всякого рода знаниями, как откармливают гусей всякого рода пищей. Процесс этот приносит пользу хозяевам, но очень неприятен гусям.
Молодой Гарджон и я оставили «Альфа Гауз» в конце одного и того же семестра. Он отправился в коллегию Брезеность Оксфордского университета, а я остановился в Блюмсбюри. Всякий раз, когда он бывал в Лондоне, он заходил ко мне и в таком случае мы обедали в одном из многочисленных, но не совсем опрятных ресторанов Сого, а затем обсуждали свою жизнь за бутылкой дешевого вина. Когда он поступил в госпиталь Гая, я оставил улицу Святого Иоанна и нанял квартиру недалеко от него в Стапль-Ине. Это были славные дни. Детство слишком хвалят, но в нем больше печалей, чем радостей. Я не взял бы детства назад, если бы даже мне дали его в подарок, но я отдал бы остаток моей жизни, чтобы пережить вновь двадцатые годы.
Для Кирилла я был опытным человеком, и он обращался ко мне за советами, которые, я боюсь, он не всегда получал от меня; а я заимствовал от него энтузиазм и учился тому, какое благо доставляет человеку сохранение его идеалов.
Часто во время наших разговоров я чувствовал, будто какой-то видимый свет исходит из него и окружает его лицо сиянием какого-то древнего святого. Природа ошиблась, поместив его в наш XIX век. Ее победы закончены, ее армия героев, из которых некоторые живут в песнях, другие забыты навсегда, распущена. На земле воцарился долгий мир, выигранный их кровью и трудами. А все-таки она создала Кирилла Гарджона для того, чтобы он был одним из ее солдат. В былые дни, когда выражение моего мнения было равносильно смерти, он, как мученик, пошел бы на жертву, чтобы биться за правду. Бороться за цивилизацию было бы для него настоящей работой, а судьба заставила его торчать в благоустроенной больнице. Однако, на свете есть еще много работы, хотя эта работа находится теперь в делах мира, а не на поле битвы. Незначительное, но вполне достаточное состояние дало ему некоторую самостоятельность в работе. Для большинства людей, определенный доход убивает их честолюбие, но у Кирилла это было только основанием желаний. Освобожденный от необходимости работать для того, чтобы жить, он мог позволить себе такую роскошь, как жить для того, чтобы работать. Его профессия была для него страстью; он смотрел на нее не с холодным любопытством ученого, но с полной преданностью ученика. Помогать расширению ее границ, нести ее флаг в непосещенные пустыни за постоянно движущимися пределами человеческого знания — было его сном наяву.
В один прекрасный вечер, как я помню, сидели мы в его комнате и во время молчания до нас донесся сквозь открытое окно стон города, похожий на стон утомленного ребенка. Он поднялся и протянул руки, как бы желая собрать все мучения мужчин и женщин, чтобы утешить их.
— О, если бы я мог помочь вам мои братья и сестры! Возьми мою жизнь, Боже, для общей пользы!
Для молодого человека такие слова вовсе не смешны, Но для нас, стариков, это звучит немножко театрально.
Само собою разумеется, он влюбился и как раз в такую женщину, какая ему соответствовала. Эльсперт Грант принадлежала к тому типу, с которого люди скорее инстинктивно, чем сознательно, срисовывали своих Мадонн и своих святых. Описать женщину словами невозможно. Ее красоту нельзя расписать по заказу, ее можно было только чувствовать, как чувствуют красоту летнего восхода, сгоняющего тени со спящего города. Я очень часто встречал ее, и когда говорил с ней, то чувствовал себя, — я маленький журналист, посетитель кабаков Флит Стрита, рассказчик разных легких историй, — чувствовал себя полным джентльменом, неспособным совершить низкий поступок, и готовым на всякое благородное дело. В ее присутствии жизнь становилась прекрасной и доброй вещью, школой вежливости, нежности и простоты. Я раздумывал впоследствии, рассмотрев немного яснее пути людей, не было ли лучше, если бы она имела в себе менее духовного, если бы в ее характере было больше земли, которая делала бы ее более годной для борьбы мира сего. Но в то время мне казалось, что эти два моих друга были созданы один для другого. Она затронула все высшие черты характера Кирилла, а он любил ее с нескрываемым обожанием, которое показалось бы аффектацией в человеке с меньшим умом, и которое она принимала вполне спокойно.
Между ними не было никакого формального обручения, и, как казалось, Кирилл не хотел грязнить свою любовь мыслью о браке. Для него она была скорее идеалом женственности, чем женщиной по крови и плоти. Ее любовь была для него религией. В ней не было и следа земной страсти. Если бы я лучше знал мир, то скорее мог бы предвидеть результат всего этого, так как в жилах моего друга текла горячая кровь; но мы, увы, только видим наши поэмы во сне, а не переживаем их наяву, и в то время мысль о другой женщине, которая может заменить ее, не приходила мне в голову, а мысль о том, что этой другой женщиной может быть Джеральдина Фаулей, я счел бы безумием. И вот этого-то места во всей истории я и не понимаю до сих пор. Другим и вполне понятным делом было то, что он был увлечен ею, что он останавливался около нее, следя, как темный румянец появлялся и исчезал на ее лице и стараясь вызвать огонь в ее темных глазах.
