Мне нечего было говорить ему. Что мог я добавить к тому, что он уже сам высказал? Я знал его ответ на все, что мог сказать. Моя ошибка состояла в том, что я вообразил его не таким человеком, как все люди, а теперь увидел, что он как и все мы, наполовину ангел, наполовину черт. На нем я даже мог убедиться, что чем выше ангел в человеке, тем ниже в нем черт. Казалось, что природа должна уравновешивать свою работу. Чем ближе листья к светлому небу, тем глубже во мрак удаляются корни дерева. Я знал, что его страсть к этой женщине не делает никакой разницы в его более чистой любви. Та любовь была духовной, эта была простой животной страстью.
Воспоминания о случаях, удивлявших меня, теперь приходили мне в голову. Я вспомнил, как часто по ночам, когда я долго сидел за работой, он тяжелыми и неясными шагами проходил перед моими дверьми; как однажды в грязном квартале города я встретил человека, очень похожего на него. Я пошел за ним, но отекшие глаза этого человека с негодованием посмотрели на меня. Теперь, взглянув на него, я узнал это лицо, с отекшими глазами, и понял все. А затем перед моими глазами встало другое лицо, которое я лучше знал, — благородное лицо, смотреть на которое доставляло мне всегда удовольствие.
Мы дошли до небольшой грязной улицы, которая вела с Лейстерсквера прямо к Гольборну. Я схватил его за плечи, повернул и прислонил к углу какой-то церкви. Не помню, что я сказал, — мы странная смесь. Я думаю о том застенчивом, неспособном мальчике, которого я учил и наказывал у старого Фауерберга, потом о смеющемся молодом человеке, который на моих глазах превратился в мужчину. Тот самый ресторан, который мы так часто посещали во время его пребывания в Оксфорде, и где мы изливали друг другу душу, был на той самой улице, где мы стояли в этот момент. Я испытал в то время такие же чувства, какие могли быть только у его матери. Я надеялся заставить его поплакать, хотел обнять его, встряхнуть. Я его упрашивал, называл всеми именами, какие мог придумать. Это могло показаться странным, и проходивший в это время мимо нас полицейский направил на нас свой фонарь и строгим голосом посоветовал нам идти домой. Мы рассмеялись; при этом смехе, Кирилл вновь овладел собою и мы отправились домой. Он обещал мне уехать с первым же поездом на следующий день провести в путешествии три-четыре месяца. Все необходимые объяснения я принял на себя. Мы оба чувствовали себя лучше после нашего разговора. И когда около двери я пожелал ему доброй ночи, он вновь был Кириллом Гарджоном, потому что лучшее и есть настоящее в человеке. Если для человека есть будущность за пределами этого мира, то только то, что есть в нем хорошего, переживет его; другая часть его земля — и на земле останется.
Он сдержал свое слово и наутро уехал. Я никогда больше не видал его. Я получал от него много писем, сначала полных надежд и планов. Он сообщал мне, что написал Эльспет, не говоря ей всего, потому что всего она не могла понять, но дал ей необходимые объяснения, и получил в ответ от нее нежные, женственные письма. Я боялся, что она будет холодной и строгой, потому что часто хорошие женщины, которых искушение не трогает, недостаточно нежны для тех, кто борется. Ее доброта была однако чем-то большим, чем обыкновенная пассивная единица. Она любила его тем более, чем более он нуждался в ней. Я думаю, что она спасла бы его, если бы судьба не вмешалась в это дело. Женщины способны на большие жертвы. Я думаю, что эта женщина рада была бы унизиться, если бы, таким образом, она могла возвысить его. Но этому не суждено было случиться.
Из Индии он написал, что скоро приедет назад. Я не встречал мисс Фаулей некоторое время и совершенно забыл о ней, пока не наткнулся однажды на старую газету, сообщавшую, что мисс Фаулей отправилась в Калькутту для исполнения давно данного обещания.
Имея в кармане его последнее письмо, я сел и разобрал вопрос о времени. Она приедет в Калькутту за день до его отъезда. Было ли это случаем или намерением — я не мог знать, но вполне вероятно, что это было случаем, потому что в этом мире фатализм часто решает наши дела.
О нем я больше не слыхал и не надеялся, что-нибудь услыхать, но, спустя три месяца, наш общий знакомый остановил меня на ступеньках клуба.
— Слышали вы новость, — сказал он, — о молодом Гарджоне.
— Нет, — ответил я. — Он женился?
— Женился? — сказал он, — нет, бедный, он умер.
— Слава Богу! — сорвалось было у меня, но, к счастью, я спохватился.
— Как это случилось? — спросил я.
— На охоте в имении какого-то раджи. Должно быть его ружье зацепилось за какую-то ветку. Пуля как раз прошла сквозь голову.
— Боже мой, какая печальная история! — В этот момент я более ничего не мог придумать.
Многие найдут, что настоящая история неправдоподобна. Ее план не искусственен, а подробности искусственны, однако, должен признаться, что дело это действительно случилось и не так как я описываю. Истинный артист оставил бы эту историю в стороне, или, в самом лучшем случае, хранил бы ее для того, чтобы дразнить свой кружок, но я решаюсь пустить ее в свет.
Рассказал мне эту историю очень старый человек. Он был хозяином единственного трактира в небольшом, защищенном скалами селении на северо-восточном берегу Корнвалля. Трактир назывался Кромлеч-Армс и существовал уже сорок девять лет. Теперь этот трактир называется Кромлечь-отелем и находится под новым управлением. Но я говорю о тех днях, когда теперешний дворец был простым убежищем для рыбаков, не помещенным еще в путеводители. Старый хозяин рассказал мне ее, пока мы пили эль из глиняных кружек, сидя в поздний летний вечер на скамейке, под окнами, укрепленными железными перекладинами. Он часто останавливался и молча курил трубку; тогда до нас доносился неясный голос океана; иногда он смешивался с торжественным шумом широких волн, раздававшихся вдали, и нам слышался раскатистый смех маленькой волны, которая, быть может, подкралась послушать историю старого хозяина.
Первой ошибкой Чарльса Сибона, молодого партнера фирмы гражданских инженеров в Лондоне и Нью-Кастле, и Миванвей Эванс, младшей дочери священника Эванса, было то, что они повенчались слишком молодыми. Чарльсу Сибону вряд ли было двадцать лет от роду, а Миванвей было немногим старше семнадцати, когда они в первый раз встретились на скалах в двух милях от трактира.
Молодой Чарльс Сибон, наткнувшись на деревушку во время прогулки пешком, решил провести здесь день или два, чтобы осмотреть красивые берега; а отец Миванвей нашел в этом году находившийся недалеко отсюда домик, чтобы провести в нем летние каникулы. Когда в одно прекрасное утро молодой Чарльс лежал на скалах и смотрел, как белые волны набегали и убегали с черных скал, он заметил внизу фигуру, подымающуюся из волн. Фигура была слишком далеко от него, но судя по костюму, эта была женщина. Чарльс, поэтически настроенный в этот момент, тотчас же подумал о Венере (или Афродите, как он предпочитал называть ее в качестве джентльмена с утонченным вкусом). Он увидал, как фигура скрылась за выступом скалы. Через десять минут или четверть часа она вновь показалась, одетая в платье того времени, и подошла к нему.
Невидимый за группой скал, он мог свободно наблюдать, как она поднималась по обрывистой тропинке, и любоваться ее прекрасной фигурой. Насколько мне известно, морская вода не может заменить щипцы для завивки волос, но она придала волосам самой молодой мисс Эванс крайне увлекательный изгиб. Природный румянец играл на ее лице, а полудетские глаза, казалось, искали, над чем бы посмеяться паре ее очаровательных губок. Окаменевшее от восхищения поднятое лицо Чарльса был как раз такого рода предмет, который она искала.
Ах! Вырвалось из раздвинутых губ, а затем последовал веселый смех, внезапно прерванный густым румянцем. Затем самая младшая мисс Эванс хотела выразить негодование, как будто бы Чарльс был во всем виноват, как и всегда делают женщины. А Чарльс, чувствуя под этим взглядом негодования, что он действительно виноват, неуклюже поднялся и смиренно извинился, хотя сам не мог бы сказать, извинился ли он за то, что был на скалах или за то, что встал так рано.
Мисс Эванс милостиво приняла это извинение и прошла дальше, а Чарльс стоял и смотрел ей вслед до тех пор, пока она не скрылась в долине. Это было началом всего. Я говорю все в том смысле, в каком понимали мир Чарльс и Миванвей.
Спустя шесть месяцев они были мужем и женой, правильнее говоря, мальчиком и женушкой.
Сибон старший советовал подождать, но не мог справиться с нетерпением своего младшего товарища. Достопочтенный мистер Эванс, подобно всем теологам, имел достаточное число незамужних дочерей и очень ограниченный доход, и поэтому не видел никакой надобности отстрочить брак.
Медовый месяц был проведен в Новом Лесу. Это было первой ошибкой. Новый Лес очень неприятен в феврале, а они выбрали самое скучное место, какое можно было найти. Недели две в Париже или Риме было бы гораздо лучше. До сих пор им не о чем было говорить, кроме любви, а об этом они переписывались и говорили всю зиму. На десятое утро Чарльс зевнул, а Миванвей поплакала об этом в своей собственной комнате. На шестнадцатый вечер Миванвей, будучи в очень раздражительном настроении и недоумевая, отчего попросила Чарльса не трогать ее волос, а Чарльс, онемевший от удивления, вышел в сад и поклялся всеми звездами, что он никогда не станет гладить Миванвей по голове, пока жив.
