в два этажа, но знаешь ли ты, что у них яблоки в этом году не уродились? И клубнику они не удобряли, понадеялись на авось! Не удобрить клубнику — это же надо! И это — садоводы! Теперь на нее без слез смотреть невозможно!
— Ватрушкины здесь ни при чем. Успокойся!
— Ага, значит, Канатоходовы! — ревниво сверкнул глазами Петя. — Эх, Володя, Володя, на что ты позарился! На цветной телевизор позарился. А еще интеллигентный человек. Нужен тебе на даче цветной телевизор! Уже черно-белый тебя не устраивает!
— Ах, оставь! — это уже начинало меня раздражать. — Ни в какие гости ни к кому на дачу я не собираюсь. И к упомянутым тобой Канатоходовым в том числе.
Петя взволнованно заходил по комнате.
— В гости! Ты произнес «в гости» — и я все понял! Уколы больного самолюбия! Вот в чем дело. Ты не хочешь чувствовать себя на даче в гостях. Тебя задевает зрелище чужого благополучия.
Петя воздел руки к потолку.
— Знай, Владимир, что у тебя есть настоящий друг. Может быть, единственный настоящий друг.
Продаю! За бесценок продаю! Две тысячи — и она твоя! Владей на здоровье. Поздравляю!
Я подошел к окну и принялся молча смотреть на улицу. Петр иногда бывает невыносимым.
— Неужели дорого? — подскочил ко мне Петр. — Ну, не обязательно сразу, можно в рассрочку, я подожду. Ну, полторы тысячи! Ну, тысяча, наконец! Ну, если у тебя нет денег, сойдемся на семистах!
Я молчал как рыба.
— Отдаю бесплатно! — страшным голосом закричал Петя. — Знай мое великодушие! Ты человек еще молодой. Когда-нибудь женишься, пойдут детишки. Детишкам нужен свежий воздух.
Ну, не молчи! Скажи что-нибудь!
— Дело в том, — ответил я, стараясь придать голосу как можно более мягкие интонации, — дело в том, что мне просто не нужна дача. Не люблю я ездить на дачу. Не люблю — и все.
— Вот и я не люблю, — упавшим тоном произнес Петя. — И супруга моя не любит. Обуза это, Володя, ой, какая обуза! Нам эта клубника знаешь где? — и он похлопал себя по шее. —
А ты… ты свободен, как птица.
В воскресенье вечером мы выходили с Петей из душного зала кинотеатра после просмотра скучнейшего фильма, и Петр вдруг сказал:
— А кто-то сейчас на даче. Сыро, зябко, комары почем зря кусают… И нужно за водой черт-те «уда идти… А ночью ляжешь: и дом от ветра скрипит. Скрипит и скрипит заснуть невозможно… А не взять ли нам с тобой, друг Володя, по порции эскимо!
— А почему не взять, — сказал я. —
Милое дело — по порции эскимо.
И мы крупными шагами направились к киоску.
Объяснение в дружбе
Нет-нет да пронзают голову разные мысли… Особенно во втором часу ночи. Например, о дружбе. Мать честная, дожить до каких лет а где она, дружба? С любовью, кажется, все в порядке: женаты седьмой год, ребенок, мальчик, кушает хорошо, стенку недавно купили; а вот с дружбой — полная беда!
Стал я перебирать в уме возможные кандидатуры: у этого телефона нет, тот живет черт-те где, третий — еще что-нибудь, а вот этот вроде ничего, подходит.
На следующий день я — к нему.
— Слушай, — говорю, — тут такое дело, давай, значит, дружить.
— Что? — он говорит.
— Ну, дружба, — говорю, — понимаешь? Дмитрий, Раиса, Ульяна, Жора, Борис, Анна.
— A-а, понимаю. А что при этом надо делать? — он спрашивает.
Туг я задумался. Действительно, что надо делать?
— Что делать, что делать… Ну, допустим, летим мы на самолете. Самолет терпит аварию, я тяжело ранен, ты остался в живых, а…
— А как мы в самолете оказались? — он спрашивает.
— Как оказались? Да никак. Мы не в самолете. Мы сейчас на проспекте Мира. А в самолете — это воображение, полет фантазии, понимаешь?
— Понимаю, — он говорит.
— Ну вот, я тяжело ранен, а до ближайшего селения двенадцать километров. Нет, лучше — двенадцать миль. И ты меня несешь на себе. Ты же мне друг, верно ведь?
— А может, лучше километров? — он спрашивает.
— Нет, лучше миль. Как-то мужественней.
— А сколько эта самая миля будет?
— Я не помню. Да это и неважно. Важно, что ты меня несешь.
— Слушай, — он говорит. — Давай лучше я буду ранен, а ты меня понесешь. И тогда пусть будут мили, черт с ними.
— Ладно, — говорю, — не хочешь так, давай по-другому. Допустим, меня безвинно оклеветали, и все от меня отвернулись, и только один ты не отвернулся, потому что…
— Это почему же тебя оклеветали? — перебил он и слегка отодвинулся от меня.
— Я не знаю, почему, — сказал я. — Оклеветали — и все…
— Слушай, — сказал он. — Ты вообще-то того, смотри… Я за тобой давно наблюдаю и скажу тебе прямо: зарвался ты… А коллектив, он, учти, все видит, он мимо не пройдет…
Мой новый друг привстал с места и, обращаясь к невидимой аудитории, сказал:
— Я, товарищи, давно заметил, что странное поведение этого, с позволения сказать…
— Да ты что? — остановил я его. — Ты серьезно, что ли?
— Я? Вполне, — он даже стал как-то выше ростом
— Это ж я так, в воображении, — сказал я.
— Надо предупреждать, когда в воображении, — проворчал он. — А то оклеветали, безвинно… Дыма без огня не бывает… Но если в воображении, тогда ладно…
— Значит, мы дружим? — я протянул ему руку.
— Дружим, дружим.
— Поверяем друг другу свои тайны, разные сокровенные мысли…
— Какие тайны? — он отдернул свою руку. — Нету у меня никаких тайн.
— Ну, не тайны. Я рассказываю тебе про свои производственные успехи, ты мне — про свои.
— Это можно!
— Мы ходим друг к другу на дни рожденья.
Я — к тебе, ты — ко мне.
— А у тебя когда день рожденья? — заинтересовался он.
— У меня уже был.
— А у меня будет скоро. Ты мне чего подаришь? Я это к тому спрашиваю, что иногда чего-нибудь дарят, а у меня это уже есть. Ты мне подари такое, чтобы память была. Брюки там, электрокамин, соковыжималку. Буду сок пить — о тебе вспоминать.
Мы соединили ладони в рукопожатии.
Теперь и у меня есть друг. Не зря, значит, живу, братцы!
Отец
В отцовской чернильнице, похожей на саркофаг, пересохли чернила. Я посадил туда муху. Отец приходит с работы, вздыхает, гладит меня по голове. Муха жужжит в чернильнице. Непонятно, кого больше жалеет отец — себя или меня.
Одному в пустой квартире хорошо. Я беру металлическую трубку запаянную с одного конца, наливаю в нее воду, потом насаживаю на трубку сырую картофелину — получается картофельная пробка. Я кладу трубку
