– Аполлончик! Настоящий Аполлончик!
Светло-зеленая парусиновая рубашка, зеленые канты на шапке и зверских галифе делали Аполлончика похожим на только что распустившееся дерево.
Только что распустившееся дерево величественно шлепало маленьких босячков, вежливо писало протоколы о безобразниках и элегантно сдирало штрафы с лиц и лошадей, переступивших закон.
Кровь и молоко кипели в Аполлончике, рука его не уставала махать и писать.
И все это кончилось в один сиятельный весенний день.
– Тебе новый пост! – сказали Аполлончику в отделении. – В Текстильном переулке.
Это было явное оскорбление.
По Текстильному не ходил трамвай!
В Текстильном не было ни одной пивной!
В Текстильном жили только застарелые, похожие на черные цветы, дамы.
Текстильный – это богадельня!
Там на посту инвалиду стоять!
Что будет делать там кровь и молоко, сам закон в зеленой куртке?
– Будешь против посольства стоять. Ты смотри, не подгадь.
Аполлончик печально цокнул сапогами и пошел на новое место.
Крохотное посольство крохотного государства вело жизнь загадочную и скучную.
То есть —
носило белые штаны,
каждый день брилось,
играло в теннис,
вылетало со двора на рыжем, дорогом автомобиле,
и боль-ше
ни-че-го!
Розы погасли на щеке Танькина.
О драках и штрафах не могло быть речи.
Когда вставало солнце и когда вставала луна, они находили на лице Аполлончика одну и ту же черту невыносимой тоски.
Проклятые иностранцы вели себя, как ангелы в тюрьме, как испорченный примус.
Не гудели, не нарушали, ничего не переступали, были скучны и по горло набиты отвратительной добропорядочностью.
Рука, бессмертная рука в зеленых кантах, рука, не устававшая писать и махать, бессильно повисла у кушака.
Погода была самая благоприятная для скандалов, для езды с недозволенной быстротой, для пылкого, наконец, слишком громкого пения, которое на худой конец тоже можно оштрафовать, но они даже не пели.
Долгие, вдохновенные ночи оглашались воплями.
Но то были вопли в соседних переулках.
Эти вопли усмирял не Танькин. Нет, их усмиряли другие.
Аполлончик засыхал.
Волнующие картины буйственной Трубы толкались и плавали у него перед глазами.
Рука поднялась, но снова упала.
Нет, это был только тихий, семейный Текстильный.
Безусловно, где‐то очень близко затеялась прекрасная вертящаяся драка.
Аполлончик сделал несколько шагов.
Вперед него, задыхаясь, пробежали любопытные.
Аполлончик придвинулся к концу своего переулка (дальше уйти было нельзя) и вытянул шею.
Голоногие ребята разносили свежие новости.
– В тупике! Стекла бьеть!
Летели и мели юбками бабы.
– Мамы мои, пьяный-распьяный! Два милицейских справиться не могут!
Сердце Аполлончика спирало и колобродило.
Из тупика донесся свисток о помощи.
Пьяный ужасно заорал.
Аполлончик оглянулся на посольство. Там тускло и скучно горели огни.
– А пропади вы!
И полный нечеловеческого восторга Аполлончик ринулся на крик, на шум и сладостные свистки.
Так под напором европейского капитализма пал Аполлончик Танькин, милиционер города Москвы.
За непозволительный уход с поста, с поста у европейской державы, его выгнали.
Но он не горюет:
– Черт с ним, с капитализмом! Это же такая скука!
1923
Нечесаная морда мелькает в узком коридоре, хватая замороченных сотрудников за штаны:
– Где здесь цека?
Схваченный и перебитый в пути сотрудник сердится:
– Здесь 52 цека!
– Цека Всеработземлеса!
– Дальше! Два раза направо, два раза налево и один раз вообще! Отчего вы меня не выпускаете?
– Я хотел еще узнать… – лепечет нечесаное существо.
Замороченный сотрудник проваливается в первую дверь и рычит:
– Остальное спросите в комендатуре. Это два раза напра… два раза нале… И один раз во…
Нечесаный работник земли и леса тоскливо плывет в полумрак.
Остальное делается в три разделения.
Величавое цека перебрасывает деятеля земли и леса в губотдел. Там молодого человека оглушают невежливый звон пишущих машинок и секретарь, опасный, как неразорвавшийся снаряд.
Секретарь посылает молодого деятеля на биржу труда, а биржа, не теряя времени, говорит:
– Два раза направо, два раза налево и один раз вообще.
– Два раза направо! – бормочет молодой человек, сворачивая направо. – Два раза налево! – говорит он, делая это самое.
– И один раз вообще!
И тут молодой человек выходит как раз на улицу.
Глупый молодой человек думает, что попал не туда и возвращается обратно.
– Нет, – говорит справедливая биржа, – правильно. Два – сюда, два – туда и один поворот – так себе.
– Но там улица!
Потому что биржа этот нечесаный орех давно уже раскусила и биографию ореха знает наизусть.
Не работник, ни земли и ни леса!
Кроме того, молодой человек вчера только ворвался в Москву. Для биржи он значит столько же, сколько воздух с лентами, то есть ничего.
Работы он не получит.
Пресеченный справедливо биржей в самом начале своей карьеры, молодой человек совершает свой неприятный путь – два раза направо, два раза налево и, сделав поворот один раз вообще, выходит на улицу.
На улице дым и пыль. Автомобили давятся, воздух черный, телеграфные провода пищат, за толстыми стеклами лежит сто пятьдесят тысяч вкусных вещей, и земляной деятель стоит посреди всего этого, как хорошее дерево того леса, из‐за которого он провалился.
Трамваи поворачивают на стрелках, и молодому человеку кажется, что они поворачивают два раза напра… два раза нале… и один раз воо…
В родном городке было лучше.
Во-первых, только одна улица и не надо никуда сворачивать.
Второе, улица такая тесная, что вообще повернуться негде.
Красный милицейский жезл описывает полукруг.
– Проходите, гражданин!
Лесной юноша загорается диким огнем. В сердце его и так наложены обиды.
– Два раза направо, два налево и один вообще? – угрожающе спрашивает он. – А если я больше не желаю два напра… два нале… и один воо…
– Проходите! – вертит своим рыжим копьем милицейский. – Сойдите с мостовой!
1923/24
Все удалось скрыть, кроме цены на арбузы. Цена эта, выросшая за неделю впятеро, внесла некоторый испуг. Потом стало еще хуже. Арбузы исчезли вовсе.
Крошечная арбузная гавань, тесно заставленная барками, гавань, которая из‐за плававших в ней арбузных корок походила на чудесный персидский нежно-зеленый и светло-розовый ковер, эта гавань в несколько дней опустела, стала геометрически пустой и пугающе правильной.
Парусники ушли и обратно с арбузами больше не возвращались.
Газеты выходили исправно и каждое утро накачивали читателей брехней о светлом будущем.
Те, кто понимал, почем фунт лиха, не верили и пили. Они уже поняли, что Трифоновка (место, откуда возили арбузы) занята большевиками.
Те, которые верили газетным клятвам, тоже пили. Чтобы поверить, надо было пить.
Стенька Митрофанов газет не читал и ничего не пил. Вода не в счет. Но о том, что должно было случиться, он знал хорошо.
У него был длинный, мальчишеский, мокрый язык, и поэтому он навсегда потерял для себя теплый мусорный ящик, где блаженно спал во все зимние ночи.
– Холера тебе в бок! – орал управляющий тем домом, где находилась пышная Стенькина спальня. – Я тебе покажу большевиков! Во-н! У тебя, хулиганская морда, вырастет борода до колена, прежде чем они сюда придут.
И в этот оглушительный, гудящий весенний день случились три очень важных для Стеньки события.
Я уже рассказал, что он потерял свой ночлег. Кроме того, он еще покрылся неувядаемой славой. Это главное, но об этом потом. И еще – он отомстил управляющему. Я не хочу порочить Стеньку, он мне даже друг, но он украл петуха. Конечно, это был петух управляющего.
Петух кричал, как роженица, и бешено крутил глазом. Стенька мчался по мокрому, светлому от воды асфальту и удушливо хохотал.
Так, смеющиеся, орущие и растрепанные, оба они очутились перед желтым дворцом главнокомандующего.
Для караула, стоявшего у гигантских арочных ворот, появление возмутительного оборванца и воющей птицы было почти смертельным оскорблением и невыносимым нарушением порядка.
Раздался короткий свисток.
Стенька опасливо осмотрелся. Приготовился к отлету и крепче прижал к себе петуха. Петух не выдержал адского объятия и душераздирающе запел отходную.
Расстроенная куча австрийских жандармов устремилась на Стеньку, желая немедленно и дотла искоренить очаг воплей и суматохи. Стенька оцепенел, считая здоровеннейшие кулачища, которые неслись на него, и предчувствуя бесславные побои.
В ту же минуту голубое небо жутко загудело и лопнуло. Воздушный вал навалился на Стеньку, земля дернулась, выскочила из‐под ног, и Стенька обрушился. Кругом все рвалось и тряслось от страшного бомбового разрыва.
