Никаких картин с графьями в кинематографе Вознесенска Юза больше не показывают, а кстати, не видно и заведующего кино, который исчез вместе с этим нэповским шарлатанством, разоблаченным в № 1009.
РАСПУТАННАЯПИСЬМОВОДИТЕЛЬНИЦАИ ПОВЫШЕННАЯСТОРОЖИХА
После гудковских заметок письмоводительницу станции Невинномысская Скопс, которая запутала дела до невозможности, распутали и уволили вовсе.
Также РКК предложила платить сторожихе Ореховой не по 3‐й категории, а по четвертой.
1924
Здравствуй, милый, хороший город Москва! Я разобью тебя на квадраты и буду искать. При системе комнату найти легко.
Совершенно непредвиденный случай! Один квадрат разбил мне морду. Било меня человек восемьсот. Главным бойцом было какое‐то туловище с женским голосом.
– Я, – говорит туловище, – не допущаю, чтоб крали примусá.
– Это не ваш! – пищу я. – И потом – это «оптимус». Мне жена дала в дорогу.
Короче говоря, она стучала по моей голове своими медными ладонями. Квадрат тоже положил на мою голову порядочную охулку.
Примус они забрали.
От квадратной системы надо отказаться. Очередной квадрат весьма неожиданно кончился большой собакой, у которой, поверьте слову, было во рту 8000 зубов, поверьте слову!
Нашел приятелей. Одолжил на ночь один квадратный аршин на полу.
– Больше, – говорят, – не можем. У нас ячейка.
– Неужели, – спрашиваю, – коммунистическая? Что‐то я за вами не слыхал никакого марксизма!
Смеются.
– Пчелиный улей, – говорят, – это дивный пример сочетания множества живых тварей на микроскопической площади. Не без помощи плотника и мы соорудили соты. Комнатушка… того, величиной с клозет, а вот посмотрите – 27 человек живет, и каждый имеет собственную шестигранную ячейку. Гостей только принимать нельзя. Но пчелы тоже ведь званых вечеров не устраивают.
По-ра-зи-тель-ные, эти мои парни!
Вчера ко мне подошел обсыпанный оружием парнюга и сказал:
– Пошел вон!
– Дорогой товарищ! – начал я хорошо обдуманную речь.
– Пошел вон! – повторил парнюга с оружейной перхотью на всем теле.
Этот склад оружия, безусловно, не получил никакого воспитания. Я снял с Лобного места (чудная жилая площадь, с часами напротив) свой чайник и ушел.
Арсенал продолжал хамить мне в спину.
Прощай, милый город Москва! Последние два дня я жил в собственном ботинке. Галки кидали мне на голову что‐то белое, пахнущее весной. Пойду себе пешком на родину. Прощай, город, милый, хороший!
1924
За 24‐й год в Москве осело 200 000 жителей.
Из газет
Имей понятие – и не осядешь.
Я, например, термолитового домика не возводил, строительной кооперации деньгами не помогал, кирпичом о кирпич, так сказать, не ударил, а вот есть же у меня комната.
Имей понятие! По приезде в пышную столицу опочил я на полу у приятеля-благодетеля. Но тут стали расцветать лопухи, пришла весна, благодетель мой задумал жениться и меня вышиб.
– Погибаешь на моих глазах! – заметил я ему. – А зовут ее как?
– Катя! Китти! Кет!
Что эта Катя-Китти наделала, невозможно передать. Три дня я страдал на сундуке своей тети. Потом не вытерпел.
– Тетя, – сказал я, – до свиданья. Спасибо за сундук, прелестный сундук, но мне предоставили в Кремле всю Грановитую палату. До свиданья, тетя.
Ночью околачивался на бульварной траве, к утру уже родился отважный план, и ноги сами понесли меня на квартиру благодетеля-приятеля.
Дверь открыла особа, заведомая Катя.
– Язва дома? – спрашиваю.
Катя-Китти-Кет не соображает.
– Дома, – спрашиваю, – язва – Николай?
– Что-о-о?
– Мадамочка, вы не беспокойтесь, я свой.
– Вам, наверно, Николай Константитича?
– Пусть Константитича.
– Нету его!
– Жалко, жалко! Коля‐то на сколько лет ушел? Неужели, – говорю, – попался и даже амнистию не применили?
Юбка в три названия похолодела.
– Вы чего хотите? Он на службу ушел. Что случилось?
Тут я сжалился.
– Пустите меня, мадамочка, в халупу вашу. Боюсь, что вы, моя симпатичная, влопались.
Вел себя, как демон.
– Не знаю, про какую вы говорите такую службу? Какая может быть служба, если у вашего Коли отпечатки пальцев в Мууре лежат!
Катя хлебает слезы.
– Так он что? Вор?
– Ошибаетесь! Марвихер!
Заревела Катя. Вынимает Катя-Китти-Кет платком слезы из глаза. А я план провожу.
– Как старый знакомый вашего супруга рекомендую осторожность.
– Что же мне делать? Я его вовсе не люблю. Это он меня любит, а я его любить не могу, если он на седьмом этаже живет. У меня на такой этаж сердце лопается. И еще марвихер!
Вот поросенок дамский! Седьмой этаж ей не нравится! Убедил пока молчать и обещал прийти еще раз в отсутствие мифического ворюги-язвы Николая.
Дура девчонка страшная.
– Катя, – говорю я в третье свиданье, – где живет ваша мама? В Брянске? Очень хорошо! Деньги у нее, Китти, есть? Ну, так обручальное продадите, все равно его ваш Колюша сопрет. И поезжайте‐ка домой, пока все не раскрылось. А то и его посадят, и вам не поверят. Вы, скажут, пособница! Вы, скажут, Кет, а он – кот. Хорошо вам будет?
– А как же брак, – плачет Катя. – Он не захочет.
– Еще бы захотел. Он даже знать не должен. Заочно разведитесь. Это в Брянске два рубля стоит.
И вы-про-во‐дил я ее в два дня. Чистейшая работа.
Дивная работа. Когда от моего благодетеля сбежала жена, я ринулся его утешать.
Пока он плакал, я живо занял старое место в углу и начал:
– Коля, ты это брось. Они все такие. Поиграют нами, а потом кидают. Брось, Коля, это слабосильное сословие, ходи лучше на службу аккуратно.
Коля поднял к потолку мокрую переносицу и застонал:
– Что ж, старый друг, переезжай ко мне обратно. Переедешь, а? Не покинешь Колю?
– Ну как, – говорю, – ты мог подумать? Я уже здесь и завтра пропишусь.
Вот. Термолитового дома не строил. А комната есть. Они, эти 200 000 разве строили? Они тоже хитрые.
1924
Не то огромного масштаба примус гудит, не то падает дождь, но, одним словом, полный весенний переполох. Воробьи в жмурки играют, а в одном магазинчике уже написано:
«ВСТРЕЧАЙТЕ ВЕСНУ В БРЮКАХ И. ЛАПИДУСА»
Вошел и написанное потребовал. А в магазине что‐то крутят. – Вам, – спрашивают, – какие? Штучные?
– Вы мне не крутите, – отвечаю. – Не штучные, а брючные!
– Как хотите, – говорят. – Мы только поинтересовались, потому что штучными называются те, которые в полоску.
Показали. Но у меня в голове весна колесом ходит, и я отверг, дерюга! Мне поинтеллигентнее!
Показали.
– Дерюга! – говорю.
Они обижаются:
– Простите, но у нас – на полное подобие «Мюр-Мерилиза», а вы такие шарлатанские слова.
А я от воздуху прямо демон стал.
– Подлизу вижу, а Муура на него не хватает.
Заварилась крутая каша. Уже подплывает милицейский тип и по просьбе Муур-Подлизы берет меня за руку.
– Стыдно, – говорю я ему в восторге, – сами вы еще поросенок, а смушковый берет на голове носите! Почему, морда, не встречаешь весну в штанах И. Лапидуса?
Тип только пуговицами заблескотал и сразу сделался официальный.
– Нам, – говорит, – такого приказа не вышло. Вы за это пострадаете и весну не в штанах встретите, а в строжайшей изоляции. Извозчик, в 146‐е отделение!
– Позвольте, – умоляю, – сделать заявление. Я, может быть, от одного воздуха пьяный!
– Смотря где дышали, – смеется тип в пуговицах.
Вот и все. Небеса на дыбах ходят, тротуары блестят, как сапоги, воробьи кричат «дыр-ды-ра», а меня везут в 146‐е отделение на верный протокол.
До чего человеку опасно весной по улице ходить!
1924
Ветер кроет с трех сторон. Сугробы лежат крепостным валом. Метель рвет и крутит снежным пухом и прахом. Улица мертвеет.
Мимо окаменевших извозчиков бредет закутанная в невообразимое барахло (семь дыр с заплатками) маленькая фигурка.
Днем фигурка бегала и отчаянно защищала свою крошечную жизнь – выпрашивала копейки у прохожих, забегала отогреваться в полные чудесной хлебной духоты булочные, жадно вгрызалась глазами в туманные витрины, где напиханы великолепные и недостижимые вещи – штаны и колбаса, хлеб и теплые шарфы.
Но теперь поздно. День доеден до последней крошки. 12 часов. Ветер и снег. Магазины закрыты, прохожих нет, надо искать ночевку.
Тысячи живущих в Москве не знают, что такое ночлег беспризорного. Мусорный ящик, беспримерно вонючий, но теплый, это блаженство. Но в мусорный ящик попасть трудно, дворники зорко стерегут это сокровище. Парадная лестница тоже прекрасный и тоже трудно находимый ночлег.
Беспризорному долго выбирать не приходится. Мороз тычет в щеки и хватает за ноги.
Если найдется асфальтовый чан, беспризорный спит в чану. Спят в яме, если отыщется яма. Но приходится спать и на снегу, укрывшись сорванной со стены театральной афишей, подложив под голову одеревенелый кулачок. Спят где попало и как попало. Это в городе. А есть еще вся Россия, бесчисленные населенные пункты, станции и вокзалы. Какой транспортник не видел на своей станции таких же картин?
