Глава 10
Когда Эсмонд пришел из школы, мать свою роль уже отыграла. Роли этой не хватало энергии, чтоб играться подольше, да и кроме того, Вера собиралась быть веселой и приветливой, дабы не травмировать душку мальчика.
— Папе сегодня гораздо лучше, — объявила она, заваривая чай и намазывая тост медом. — Он последнее время слишком много работал, и ему надо отдохнуть, так что давай будем вести себя тихо и не беспокоить его.
— Я тихий, — сказал Эсмонд. — Я все время тихий — с тех пор, как бросил барабаны и фортепиано. Давным-давно.
— Да, милый, ты очень хорошо себя вел. Просто у папы нервы… сдали, он очень вымотался умственно.
— В смысле, напивается, — сказал Эсмонд с гораздо большим пониманием ситуации, чем миссис Ушли хотелось бы. Лучше бы Эсмонд оставался по-прежнему чист и невинен. — Я все знаю, мам. Он приезжает на станцию, идет в «Виселицу и гуся» и пьет там двойные скотчи, каждый вечер.
Вера обомлела — не столько от сказанного, сколько от того, что Эсмонд все понимает.
— Да нет. Ну, может, иногда, но… А ты откуда знаешь?
— Мне Рози Стервалл сказала. У нее папа там барменом работает.
— Рози Стервалл? Та жуткая девчонка, которая была у тебя на семнадцатилетии и спряталась за диваном с Ричардом? Ты, надеюсь, больше с ней не встречаешься?
Вера по-настоящему всполошилась.
— Мы в одном классе учимся, а на следующий год пойдем в один колледж.
Вера перестала наливать чай и поставила чайник. У нее не было никакого желания допустить, чтоб ее единственный сын влюбился в шлюху с кольцом в носу вроде Рози Стервалл, которая, мягко говоря, была тем, чем и должна быть, — по словам миссис Грибб, стружкой от чушки, а чушка в данном случае — мать Рози, Мейбл. Вера отлично знала, что она такое.
— Рози Стервалл могла ошибиться. Словом, хватит об этом. Дядя Альберт утром приезжал навестить папу, — сказала она, — и они с тетей Белиндой пригласили тебя в гости, пока папа не поправится. Так мило, правда?
— Да, но…
Миссис Ушли никаких «но» принимать не собиралась.
— Не спорь со мной, — сказала она. — Я не позволю тебе носиться по дому, когда твой отец лежит больной. Кроме того, дядя Альберт научит тебя полезному.
— Не хочу я торговать подержанными машинами, — заупрямился Эсмонд. — Я хочу пойти в банк, как папа, зарабатывать деньги.
Это для миссис Ушли было уже чересчур. Последние крохи ее романтизма оказались сметены. Да пусть лучше Эсмонд станет мерзавцем — неотразимым мерзавцем, разумеется, — нежели банковским управляющим, как Хорэс.
— Если ты думаешь… если ты думаешь, что твой отец зарабатывает деньги в банке… так вот, я тебе скажу: Альберт зарабатывает вчетверо больше твоего отца. Дядя Альберт — он богач. Ты хоть раз слышал о богатом управляющем банком? — Она замолчала и тут же нащупала еще один аргумент: — К тому же твой дядя даст тебе рекомендацию, а все кругом только и говорят, что молодежи необходим трудовой стаж. Трудовой стаж — вот что тебе нужно.
Эсмонда все равно это не убедило. С одной стороны, у него мать, которая публично перед ним преклоняется, с другой — отец, который его не выносит до того, что кидается с разделочным ножом в пьяном угаре, а теперь еще и дядя Альберт, и с ним рядом так же стыдно, как с матерью. Кроме того, отец много раз повторял, что Альберт такой же жулик, как все эти торговцы подержанными машинами, которые выписывают две страховки на один «кавалер». Да и живет он в Эссексе.
Так или иначе, реакция матери на одно упоминание о Рози Стервалл настолько очевидно указывала, что мама считает их парочкой, вызвала у него такое отвращение, что он аж завозился и наморщился. Да она ему нисколько не сдалась, эта мерзкая Рози. Он вообще уникум среди сверстников — весь этот секс ему противен.
В тот день у Эсмонда открылись глаза. За последние двадцать четыре часа лишь одно было хорошо: у него появилось много пищи для размышления, в первую очередь — о том, что необходимо ни в коем случае не походить на родителей. Все эти годы он старался изо всех сил соответствовать их противоречивым ожиданиям, и, очевидно, ничего у него не вышло, а потому он решил быть только самим собой. Что этот «сам» означает, Эсмонд представлял лишь очень приблизительно и смутно. Он, как и любой мальчишка, весь состоял из одних импульсов, те возникали и исчезали сами по себе, и никакой власти над ними не имел. Он то собирался стать поэтом — материна любовь к Теннисоновой «На стены замка лег закат»[10], а также передозировка Медвежонком Рупертом[11] в детские годы одарили его чувством ритма и прокляли склонностью к механической рифме, — то, пару минут спустя, рвался в бульдозеристы — ломиться через изгороди и вообще все ломать. Эсмонд раз видел по телевизору, как ликвидационная бригада сравнивает с землей громадную заводскую трубу: они заменили кирпичи у основания на бревна и подожгли их, — и юношу на миг посетило желание стать таким вот экспертом по сносу. Он чувствовал, что эта работа отзывается в нем — так же, как некогда бой в барабаны: она выражала ярость его чувств и желание хоть как-то самоутвердиться. К сожалению, не успел Эсмонд освоиться в новообретенном ощущении самости, как его захватило осознание, что его привели в этот мир для того, чтобы он сделал нечто посущественней и посозидательней, нежели взрывать трубы и все крушить.
Теперь вот и будущее банковского управляющего померкло в его глазах. Не желал он вставать в шесть утра, возвращаться домой пьяным после девяти и в итоге не зарабатывать даже столько, сколько дядя Альберт. Его будущее обязано быть лучше.
Впервые за всю жизнь Эсмонд начал думать своей головой.
К концу недели, пережив несколько бессонных ночей, Вера отвезла Эсмонда в шикарный коттедж брата под Колчестером, всю дорогу повторяя, насколько важно вести себя прилично и не рассказывать тете Белинде, как папа напился и напал на него с разделочным ножом.
— Никто, кроме нас, не должен никогда про это узнать, — говорила она. — Ты знаешь, как трудно пришлось отцу в последнее время. И не рассказывай им, что у папы нервный срыв. Не поминай лиха, пока спит тихо.
Эсмонд пообещал, что никому ничего не скажет, а о своих соображениях промолчал.
Соображения эти в основном касались перспективы проживания под одной крышей с тетей Белиндой. В то утро он подслушал, как отец сказал, что он осуждает вульгарные замашки и сомнительные дела дяди Альберта, но тот хотя бы тянет на человека, чего не скажешь об этой блядской мегере, его женушке. Это ругательство из уст отца Эсмонд слышал впервые, а что такое «мегера», вообще не понял; сверился со словарем и теперь совсем не жаждал встречи с ней.
Мистер Ушли назвал ее также каргой, бабищей и хабалкой. Эсмонду опять пришлось залезть в словарь, и вылез он оттуда с еще более устрашающим представлением о тете Белинде, усугубленным маминым согласием с каждым словом, сказанным отцом. Однако по его собственному опыту — хоть и очень небольшому — общения с тетей, который он вынес из визитов Понтсонов к Ушли, она была довольно симпатичной, хоть и слегка заносчивой и молчаливой.
Так или иначе, по пути к Понтсонам уверенности в будущем у Эсмонда не прибавилось — если у него вообще было будущее, что теперь уже стало менее вероятно. В тот день миссис Ушли вела машину, что обычно она делала как бог на душу положит, вообще с риском для жизни из-за грядущей разлуки с сыном, пусть и сколь угодно краткой, а также, в меньшей степени, из-за уверенности, что Хорэс превратился в злодея, развратника и психа, которого надо сдать в сумасшедший дом. Вера, спустившись утром в кухню, увидела, что муж ладит ножи — вернее сказать, точит — до остроты старомодных опасных бритв. После завтрака — трудной, молчаливой процедуры — она поймала супруга в ванной, все лицо в пене для бритья: он явно собирался побриться ножом, который держали для воскресного мяса и особых случаев. Вера отняла у него нож, по ходу порезавшись, и пришла в ужас от злорадства, разлившегося по лицу Хорэса, и малахольного смеха из спальни, в которой она его заперла.
Вера приняла все меры безопасности: приглядывала, чтобы дверь в его комнату была на замке, спала в соседней, но по ночам с тревогой слушала, как Хорэс мечется за стенкой и маниакально хохочет. В итоге спать у нее получалось так мало, что она отключалась прямо за кухонным столом, приготовив Эсмонду завтрак и вытолкав его поскорее из дому с деньгами на обед и приказом не являться домой раньше семи вечера. От такого недосыпа возникла еще одна проблема: Вера не способна была читать свои любимые романы — ни в свободную минутку, ни даже хотя бы раз в день. Она едва могла позволить себе риск дойти до магазина. В четверг, вернувшись домой из молниеносной вылазки в лавку на углу, она обнаружила, что за время ее отсутствия прибыл мойщик окон. Она с ужасом увидела, что Хорэс, по-прежнему в пижаме, стоит за домом на том месте, где была лестница мойщика, и пристально разглядывает бочку для воды, не обращая никакого внимания на вопли мойщика и его требования вернуть лестницу на место.
