Виктор Шендерович - Евроремонт (сборник)

Дм. Быкову

Много еще неизвестных страниц нашей истории ждут своего часа. Например.

Вскоре после ареста Временного правительства комиссар Антонов-Овсеенко послал двух бойцов, матроса и солдата, сделать опись народного имущества, награбленного царизмом и утащенного им от простых людей в Зимний дворец. Матрос и солдат перекурили (что успел запечатлеть случайно находившийся там же художник Владимир Серов) – и пошли делать опись.

По вине царизма жизнь их сложилась так, что ни писать, ни читать, ни сколько-нибудь прилично себя вести ни матрос, ни солдат не умели. Поэтому, постреляв по зеркалам и поплевав с парадной лестницы на дальность, они начали делать опись по памяти.

– Значит, так, – сказал матрос, бывший за старшего. – Запоминай.

Он внимательно рассмотрел Афину Палладу, стоявшую неподалеку от последнего плевка, и с чувством сказал:

– Су-ука…

– Запомнил, – сообщил солдат.

– Я те запомню, – пообещал матрос. Он постоял, почесал свою небольшую, но смышленую голову и сказал так: – Голая тетка с копьем и в каске. – Затем повернулся и ткнул пальцем в бюст Юлия Цезаря: – Верхняя часть плешивого мужика!

И они пошли дальше. Матрос тыкал пальцем, а солдат, бормоча, запоминал все новые утаенные от народа произведения искусства.

– Голая тетка с копьем и в каске, – шептал он, – верхняя часть плешивого мужика, баба с титьками, пацан с крыльями, голый с рогами щупает девку…

Этот, с рогами, так поразил солдатика, что он забыл все, что было до этого, и они пошли обратно к Афине, и солдат забормотал все сначала…

Как известно, если у каждого экспоната в Эрмитаже останавливаться по одной минуте, то на волю выйдешь только через восемь лет. А если от каждой голой тетки возвращаться к предыдущим, лучше не жить вообще.

В последний раз их видели накануне шестидесятилетия Великого Октября.

Совершенно седой матрос и абсолютно лысый солдат, укрывшись останками бушлата, спали под всемирно известной скульптурой “Мужик в железяке на лошади”.

Все эти годы, не выходя из Зимнего, они продолжали выполнять приказ комиссара, давно и бесследно сгинувшего на одном из причудливых поворотов генеральной линии партии. Они ничего не знали об этих поворотах. Ни фамилия “Сталин”, ни словосочетание “пятилетний план” ничего не говорили им. У них было свое дело, за которое они жизнью отвечали перед мировым пролетариатом…

Служительницы кормили их коржиками, посетители принимали за артистов “Ленфильма”, иностранцы, скаля зубы, фотографировались в обнимку.

Лежа под лошадиным брюхом, солдат как молитву бормотал во сне содержание прошедших десятилетий. Матрос улыбался беззубым ртом: ему с сорок седьмого года каждую ночь снилась одна и та же жертва царизма – голая девка без обеих рук.

Они были счастливы.

Семен Исаакович родился в ночь с 25-го на 26 октября по старому стилю, в том самом году.

Дата рождения немного смущала Семена Исааковича. Он предпочел бы быть ровесником какого-нибудь более интимного праздника, вроде открытия Сандвичем Сандвичевых островов или полета братьев Монгольфьер на монгольфьере, но в ту революционную ночь его никто не спросил, а потом было поздно.

Факт одновременного рождения с советской властью бросил судьбоносный отблеск на земной путь Семена Исааковича. Он не видел Сандвичевых островов, не летал на воздушном шаре – его жизнь принадлежала только Ей.

Всю молодость Семен Исаакович провел в комсомоле; зрелые годы посвятил выполнению пятилетних планов. Он многократно спасал для отрасли переходящие красные знамена и к пенсионным годам до ряби в глазах избороздил пространство между Курском и Хабаровском. Он не видел, как выходит из адриатического тумана Сан-Марко, не слышал, как дышит весенними вечерами Латинский квартал, – но из писем трудящихся в газету “Правда” мог безошибочно извлечь решения грядущего пленума.

Когда он вспоминал свою жизнь, она представлялась ему в виде заброшенной железнодорожной станции с бюстом Ленина в углу, причем Ленин был с трубкой, бровями и родимым пятном одновременно. От нервов Семен Исаакович пил элениум – если элениум удавалось достать.

Таково было влияние советской власти на Семена Исааковича.

Что же до обратного влияния, то это вопрос темный, потому что Семена Исааковича советская власть не видела в упор.

Впрочем, так было не всегда.

Когда-то, в молодости, она любила его. Она приняла его в пионеры и повязала кусочек своего бескрайнего знамени на его тощую шею. Она позвала его за собой – туда, где будут и Сандвичевы острова, и монгольфьеры, и всего этого хватит всем поровну И когда Семен Исаакович первый раз что-то перевыполнил, она вкусно покормила его, и когда он пролил за нее кровь – дала за это медаль.

Но потом с нею случилось то, что часто случается с женщинами в возрасте – ее потянуло на молодых. Она бесстыдно кадрила их, звала вдаль, обещала монгольфьеры и Сандвичевы острова, – а Семена Исааковича просто держала при себе, не разрешая отлучаться. С годами у нее обнаружились склочный характер и тяжелая рука; она не держала слова, она лгала в глаза – и при этом постоянно требовала от Семена Исааковича доказательств его любви.

И он с ужасом обнаружил однажды, что сил любить ее у него уже нет.

Шли годы; он старел, дурнел и терял зубы; одновременно старела, дурнела и теряла зубы она – но, не замечая схожести судеб, все больше охладевала к старику.

Он еще по инерции считал ее своею, но уже вел себя соответственно возрасту, чего не скажешь о былой возлюбленной: она по-прежнему строила из себя целку, крикливо звала вдаль и постоянно перетягивала кожу на лице.

Семена Исааковича, как мужчину строгого и положительного, это раздражало.

Но гораздо больше раздражало его с некоторых пор одно подозрение. А именно: подозревал Семен Исакович, что может кончиться раньше нее – и даже скорее всего, потому что мадам оказалась живучей до полного бесстыдства, а надеяться на добровольный уход в данном случае не приходилось.

И проснувшись в одно среднестатистическое утро, он, давно смирившийся с тем, что никогда не увидит Сандвичевых островов, вдруг вспомнил героя своей юности Павку Корчагина, и остро пожалел себя за бесцельно прожитые годы, и понял с холодной утренней ясностью, что старая блядь попросту надула его, ограбила, обсчитала на целую жизнь.

И тогда Семен Исаакович встал, умылся и пошел в ОВИР подавать документы на развод. Мадам окаменела от обиды и замолчала на целый год, а когда Семен Исаакович напомнил ей о своем твердом желании расстаться, начала громко скандалить.

Еще два года она не давала согласия, а потом, расплевавшись, ободрала Семена Исааковича как липку и, изнасиловав на память, отпустила на свободу – без сбережений, квартиры и в последних брюках, – но к этому времени ему было уже все равно, лишь бы никогда больше не видеть эту отвратительную бабу с ее перестройкой – что по-латыни, как сказал по секрету знакомый врач, означает “климакс”.

Про государство, куда съезжал Семен Исаакович, он слышал от Центрального телевидения много плохого, но ее там не было – это он узнал от надежных людей совершенно точно. Немного пугала концентрация евреев, но всю войну Семен Исаакович провоевал в разведке и был не робкого десятка.

От новой пассии он не ждал любви, ограничивая свои притязания покоем и уважением к старости.

Он дремал в ожидании вылета в Вену. Ему снился незнакомый город в зелени и черепицах крыш, яркий воздушный шар наверху и духовой оркестр Министерства обороны, исполняющий марш “Прощание славянки”.

Куда? – спросил таксист.

– В Париж, – ответил Уваров.

– Оплатишь два конца.

У светофора таксист закурил.

– А чего это тебе в Париж?

– Эйфелеву башню хочу посмотреть, – объяснил Уваров.

Таксист коротко стрельнул глазами, на всякий случай запоминая лицо:

– А тебе зачем?

– Так, – ответил Уваров. – Посмотреть!

– А-а…

Пересекли кольцевую.

– И что, башня эта… выше Останкинской? – спросил таксист.

– Почему выше, – ответил Уваров. – Ниже гораздо.

– Во-от…

У шлагбаума возле Бреста к машине подошел молодой человек в фуражке, козырнул и попросил предъявить. Уваров предъявил читательский билет Ленинской библиотеки, а таксист – водительские права.

Молодой человек в фуражке очень удивился и попросил написать ему на память: куда это они едут?

Уваров написал: “Еду в Париж”, а в графе “Цель поездки” – “посмотреть на Эйфелеву башню”.

Таксист написал: “Везу Уварова”.

Молодой человек в фуражке все это прочел и спросил:

– А меня возьмете?