Феликс Кривин - Полет Жирафа

Жила-была вилка по имени Ложка.
Быть может, судьба засмотрелась в окошко,
а может, она заглянула в бутылку,
когда вместо ложки состряпала вилку.

И так это вышло нелепо и глупо,
что бедная вилка не может без супа,
на щи и борщи проглядела гляделки,
ночуя и днюя в глубокой тарелке.

И всё ж постепенно, от супа к окрошке,
освоила вилка профессию ложки.
Трудилась на совесть. Одно неприятно,
что всё из неё выливалось обратно.

И тут разыгрались вокруг аппетиты:
да что ж это, братцы? Едим, а не сыты!
И даже, стремясь накалить обстановку,
один аппетит объявил голодовку.

Такая вот вилка по имени ложка.
Из ложки такой не накормишь и кошку.
На эту бы ложку накалывать мясо,
она была б вилкой высокого класса.

Она даже внешне похожа на вилку.
Но просто судьба заглянула в бутылку,
а может, она замечталась немножко,
когда создавала несчастную ложку.

Но — ложка не ложка, — а всё же при деле.
Она от работы уже на пределе.
И, если покуда не все ещё сыты,
то, братцы, умерьте свои аппетиты.

А время беспечно бежит по дорожке
и черпает годы не вилкой, а ложкой,
и черпает счастье не ложкой, а вилкой…
Ну просто не может судьба без бутылки!

Жила-была температура,
незаурядная натура.
Мечтая жизнь прожить недаром,
она росла и стала жаром.
А жар, высокой цели предан,
таил мечту, что станет бредом…
Но тут, могильщик всех удач,
явился участковый врач.

В эвкалиптовом бору,
экзотической сторонке
так и тянет кенгуру
прикарманить кенгурёнка.
Прогуляться тет-а-тет,
повести игриво бровью…
Этот криминалитет
называется любовью.

Нет ни дуба, ни осины,
ни сухого стебля нет,
и собака по пустыне
ходит, ищет туалет.
Вот и вечер на исходе,
зажигают звёзды свет…
Так устроено в природе:
что-то есть, чего-то нет.

Вылетал собачий лай,
как с цепи сорвался,
но в полёте присмирел,
даже растерялся.
Где его бойцовский пыл,
чтоб рвануться в драку?
Что-то дома он забыл…
Он забыл собаку.

Те, что сами любили, поймут,
вы послушайте, как это было:
подцепила оглобля хомут,
а хомут приголубил кобылу.
А в кобылу влюблён тарантас,
разбитной, непоседливый малый.
Если б ими не двигала страсть,
всё бы это на месте стояло.

Любят слабых гордые сердца,
оттого любовь и правит миром.
Пуще сына, брата и отца
возлюбил младенцев грозный Ирод.
Он над ними и вздыхал, и млел,
государством правил — им в угоду,
Взрослым людям на его земле
от младенцев не было проходу.
Но однажды почта принесла
всю в слезах и подписях бумагу:
«Ирод, Ирод, отойди от зла,
сотвори какое-нибудь благо!»

Грозный Ирод на расправу лих,
и, не видя в мягкости резона,
он для блага подданных своих
объявил младенцев вне закона.
Побрели младенцы по земле,
сирые, без крова и призора.
За последних десять тысяч лет
не было подобного позора.
И опять моленьям нет числа,
за бумагой следует бумага:
«Ирод, Ирод, отойди от зла,
сотвори какое-нибудь благо!»

Ирод всё же царь, а не злодей,
хоть и срывы у него не редки.
Перестал преследовать детей,
приказал им выдать по конфетке.
И — дабы в дальнейшем избежать
толков и досужих разговоров,
он младенцев приказал держать
в специальном доме — под запором.
Но опять моленьям нет числа,
от просящих не ступить и шага:
«Ирод, Ирод, отойди от зла,
сотвори какое-нибудь благо!»

Никуда не спрятаться от просьб,
от петиций никуда не деться…
Вот тогда оно и началось,
это избиение младенцев.
Тяжела ты, шапка, тяжела!
Снова все клянут и укоряют:
«Ирод, Ирод, отойди от зла,
ничего взамен не сотворяя!»

На греческой площади людно.
Усталый и спавший с лица,
какой-то оратор приблудный
тревожит умы и сердца.
Афинское жаркое лето,
его не отыщешь, оно
давно уже кануло в Лету,
куда-то на самое дно.

Кольцом окружая столицу,
столетья над нею встают.
А там, у подножья, толпится
афинский рассеянный люд.
А в центре, как огненный кратер,
как пламя, что рвётся из тьмы,
грохочет, клокочет оратор,
тревожа сердца и умы.

Но что-то не видно тревоги,
скучает афинский народ
и прямо оратору в ноги
оливки лениво плюёт.
И зря вдохновения реки
струит исступлённый пророк…
Эх, греки, эх, древние греки,
вам даже и древность не впрок

Вот и рухнули преграды,
воссиял свободы дух.
Разбрелось по полю стадо,
Каждый сам себе пастух.

Но не одолел природы
возвышающий обман.
Так устроена свобода:
каждый сам себе баран.

Государство никак не уляжется
так, чтоб было удобно народу.
А народ всё никак не отважится
свой характер явить и природу.

Так всегда и водилось и водится:
правит бал то тиран, то урод.
А народ все никак не народится,
только делает вид, что живёт.

Насилие, насилие,
смешны твои усилия
скрывать своё бессилие,
пуская силу в ход.

Построивший Бастилию
окончил жизнь в Бастилии,
разрушивший Бастилию
взошёл на эшафот.

Ходят люди по планете —
Ать-два! Ать-два!
Ходят взрослые и дети —
Ать-два! Ать-два!
Это главные слова.
Слушай общую команду!
Твёрже шаг! В затылок глянь!
Вдарь по нотам, музыканты!
Запевалы — песню грянь!
А иначе дело — дрянь.
Чижик-пыжик-забияка
на Фонтанке водку пил.
У попа была собака,
знаем, кто её убил.
Шире грудь! Металл во взоре!
Подтяни живот и зад!
Как там десять негритят?
Утонули на просторе?
Ать-два! Ать-два!
Остальное трын-трава.
Убирайся, лень, с дороги!
Прочь, тоска! Сомненье, брысь!
У кого устали ноги,
тот на руки становись!
Громче маршевые звуки!
Зорче глаз! Чётче шаг!
У кого устали руки,
следуй дальше на ушах!
Патриоты, диссиденты,
Все на марше — и вперед!

Есть мечта у президента
так построить весь народ.