— Послушай, тебѣ не съ кѣмъ дѣлиться и ты получилъ болѣе, чѣмъ тебѣ требуется. Будь же добръ, отдай мнѣ еще десять верблюдовъ.
— Хорошо, — отвѣтилъ дервишъ, — не стану спорить; то, что ты говоришь, похоже на дѣло.
Онъ выполнилъ просьбу вожатаго, они разстались и дервишъ снова отправился въ путь съ своими сорока верблюдами. Но скоро тотъ нагналъ его снова, съ криками и воплемъ рыдая и выпрашивая еще десятокъ верблюдовъ; онъ говорилъ, что тридцати животныхъ, навьюченныхъ сокровищами, слишкомъ достаточно для дервиша, потому что, какъ извѣстно, дервиши живутъ очень скромно, своего хозяйства не ведутъ, а продовольствуются гдѣ придется и платятъ за то по своему усмотрѣнію.
Но и этимъ не кончилось. Этотъ безстыжій песъ возвращался еще нѣсколько разъ, до тѣхъ поръ, пока не выклянчилъ обратно всѣхъ верблюдовъ, завладѣлъ всею ихъ сотнею. Тутъ онъ уже успокоился, выразилъ свою благодарность, говорилъ, что не забудетъ дервиша во всю свою жизнь, потому что ни отъ кого не видывалъ онъ такого добра, такой щедрости. Они пожали руки другъ другу на прощанье, разстались и пустились снова въ путь.
Но, можете себѣ представить, не прошло и десяти минутъ, какъ верблюдовожатому уже снова засвербело, — былъ онъ самая подлая гадина въ цѣлыхъ семи графствахъ, — и онъ прибѣжалъ уже снова. Въ этотъ разъ онъ просилъ дервиша помазать ему бальзамомъ и другой глазъ.
— Это зачѣмъ? — спросилъ дервишъ.
— О, ты понимаешь! — отвѣтилъ вожатый.
— Что я понимаю? — спросилъ опять дервишъ.
— Ну, меня не одурачишь! — возразилъ тотъ. — Ты хочешь утаить отъ меня кое-что… самъ знаешь это. Если бы ты смазалъ мнѣ оба глаза, я увидалъ бы тамъ еще большую груду цѣнностей, не такъ-ли? Ну, прошу тебя, помажь мнѣ глазъ.
Дервишъ отвѣтилъ:
— Я не утаилъ ничего отъ тебя. И я не скрываю, что случится, если я помажу тебѣ и другой глазъ: ты ничего болѣе не увидишь, останешься совершенно слѣпымъ на всю свою остальную жизнь.
Но этотъ глупецъ не хотѣлъ ему вѣрить. Онъ просилъ и просилъ, плакалъ и вылъ, такъ что, наконецъ, дервишъ открылъ свою коробку и сказалъ ему, что пусть самъ онъ беретъ себѣ бальзама, если хочетъ. Вожатый намазалъ себѣ глаза и тотчасъ же сталь слѣпымъ, какъ кротъ.
Тогде, дервишъ засмѣялся, осыпалъ его насмѣшками, всячески надругался надъ нимъ и сказалъ:
— Теперь, прощай! Слѣпому ни къ чему драгоцѣнныя украшенія.
И онъ удалился со всею сотней верблюдовъ, предоставивъ слѣпцу скитаться нищимъ, безпомощнымъ и безпріютнымъ въ пустынѣ на весь остатокъ его дней.
Джимъ сказалъ, что это было тому урокомъ.
— Да, — замѣтилъ Томъ, — урокомъ, подобнымъ многимъ изъ получаемыхъ человѣкомъ. Но они ни къ чему не ведутъ, потому что одно и тоже никогда не повторяется… и повториться не можетъ. Когда Генъ Сковиль свалился съ трубы и искалѣчилъ себѣ спину навѣки, всѣ говорили, что это послужитъ ему урокомъ. Какимъ же? Какъ могъ онъ воспользоваться имъ? Вѣдь онъ былъ уже не въ состояніи болѣе лазить по трубамъ и не было у него еще другой спины, чтобы ее изломать.
— Все-таки, масса Томъ, собственный опытъ къ чему-нибудь да ведетъ. Даже въ Писаніи сказано, что ребенокъ, обжегшись, огня боится.
— Я не спорю, что иной случай пойдетъ впрокъ, если онъ повторится въ томъ же самомъ видѣ. Такихъ случаевъ не мало и они поучаютъ человѣка, это говорилъ всегда и мой дядя Абнеръ, на на одинъ такой случай найдется сорокъ милліоновъ другихъ, — то есть, такихъ, которые не повторяются, — и отъ нихъ нѣтъ уже никакой пользы; они также мало поучительны, какъ натуральная оспа. Когда она приключится, то не пособишь уже тѣмъ, что пожалѣешь о томъ, что не предохранилъ себя отъ нея прививкою; а обращаться къ прививкѣ потомъ уже незачѣмъ, потому что натуральная оспа не повторяется. Но, съ другой стороны, дядя Абнеръ говорилъ, что человѣкъ, схватившій быка за хвостъ, знаетъ потомъ въ шестьдесятъ или семьдесятъ разъ болѣе того, который не производилъ такого опыта, и что тотъ, кто вздумаетъ относить домой кошку, тоже держа ее за хвостъ, пріобрѣтетъ тоже познанія, которыя ему пригодятся, и не потухнутъ, не станутъ казаться ему сомнительными никогда. Но могу тебя увѣрить, Джимъ, что дядя Абнеръ страшно нападалъ на людей, которые стараются извлечь урокъ изъ всякаго случая, каковъ бы онъ ни былъ…
Но Джимъ спалъ. Тому стало стыдно, какъ будто, потому вы сами знаете, человѣку дѣлается всегда не по себѣ, когда онъ высказываетъ отборныя вещи и думаетъ, что другой слушаетъ его съ восхищеніемъ, а тотъ, вмѣсто этого, спитъ. Разумѣется, Джиму не слѣдовало засыпать, потому что это невѣжливо, но чѣмъ изысканнѣе рѣчь, тѣмъ вѣрнѣе нагоняетъ она сонъ, такъ что, если разобрать дѣло хорошенько, нельзя винить только кого-нибудь одного: обѣ стороны бываютъ виноваты.
Джимъ началъ храпѣть: сначала тихонько, слегка подвывая, потомъ съ протяжнымъ свистомъ, потомъ еще посильнѣе, издалъ съ полдюжины страшныхъ звуковъ вродѣ послѣднихъ струй воды, прорывающихся сквозь проводы въ ванну, повторилъ это еще съ большею силою, какъ-то фыркая и мыча, точно корова, подавившаяся до смерти. Когда человѣкъ доходитъ до такой степени, то уже достигъ высшей точки и можетъ разбудить всякаго спящаго въ сосѣднемъ домѣ, даже если тотъ принялъ сильную дозу лауданума; но онъ не можетъ разбудить себя самого, хотя страшные звуки производятся всего въ какихъ-нибудь трехъ дюймахъ отъ его собственныхъ ушей. Это самая удивительная вещь въ мірѣ, кажется мнѣ, потому что чиркните только спичкой, чтобы зажечь свѣчу, и этотъ ничтожный шорохъ заставитъ его открыть глаза. Мнѣ очень хотѣлось бы знать причину этого, но, кажется, ее такъ и не доискаться. Такъ и теперь, Джимъ распространялъ тревогу по всей степи; звѣри сбѣгались изъ-за нѣсколькихъ миль, чтобы узнать, что тутъ происходитъ; между тѣмъ, самъ Джимъ, находившійся ближе всѣхъ къ источнику шума, былъ единственнымъ существомъ, котораго шумъ этотъ не безпокоилъ. Мы окликали его, кричали надъ нимъ во все горло, но это не вело ни къ чему, а лишь только раздался самый легкій, крохотный звукъ изъ числа непривычныхъ, это разбудило его. Да, я много раздумывалъ объ этомъ, также какъ и Томъ, но мы такъ и не могли найти той причины, по которой храпящій не слышитъ своего собственнаго храпа.
Джимъ сказалъ, что онъ вовсе не спалъ: онъ только зажмурилъ глаза, чтобы лучше слышать.
Томъ замѣтилъ ему, что никто и не обвиняетъ его.
Это заставило его, повидимому, пожалѣть о томъ, что онъ вздумалъ сказать что-нибудь, и онъ постарался отклонить разговоръ въ другую сторону, начавъ ругать всячески верблюдовожатаго, — какъ то дѣлаютъ всегда люди, которые попались и желаютъ свалить вниманіе на другого. Онъ осуждалъ этого человѣка, какъ только умѣлъ, и мнѣ приходилось съ нимъ соглашаться, потомъ расхваливалъ дервиша до-нельзя, и я долженъ былъ ему поддакивать тоже. Но Томъ сказалъ:
— Я смотрю иначе. Вы называете этого дервиша такимъ щедрымъ, добрымъ, безкорыстнымъ; я этого не вижу. Онъ не искалъ другого, подобнаго ему, бѣднаго дервиша, не такъ-ли? Нѣтъ, онъ такого не искалъ. Если онъ былъ безкорыстенъ, то почему онъ не удовольствовался пригоршней драгоцѣнностей и не ушелъ съ этимъ? Нѣтъ, онъ искалъ человѣка съ сотней верблюдовъ: онъ хотѣлъ уйти, забравъ возможно больше сокровищъ.
— Но, масса Томъ, онъ хотѣлъ подѣлиться честно, поровну. Онъ потребовалъ только полсотни верблюдовъ.
— Потому что онъ зналъ, что ему удастся завладѣть и всѣми.
— Масса Томъ, онъ предупреждалъ того человѣка, что онъ ослѣпнетъ.
— Да, потому что онъ зналъ его характеръ. Онъ искалъ именно подобнаго человѣка; такого, который не довѣряетъ ничьему слову, ничьей честности, потому что самъ безчестенъ. Я знаю, что есть много людей, похожихъ на этого дервиша. Они надуваютъ другихъ направо и налѣво, но умѣютъ налаживать это такъ, что тѣ полагаютъ, что сами захотѣли полѣзть въ петлю. Они придерживаются буквъ закона и нѣтъ возможности ихъ уличить. Они не смажутъ васъ бальзамомъ, но одурачутъ васъ такъ, что вы сами имъ намажетесь, стало быть, сами ослѣпите себя. По моему, и дервишъ, и вожатый, стоили другъ друга: одинъ былъ ловкій, хитрый, себѣ на умѣ мошенникъ, другой — тупой, грубый, невѣжественный, — но оба они мошенника, пара какъ разъ.
— Масса Томъ, а водится теперь еще на свѣтѣ такой бальзамъ?
— Да, дядя Абнеръ говоритъ, что есть. Онъ говоритъ, что его завели въ Нью-Іоркѣ и смазываютъ имъ глаза деревенскому люду, причемъ народъ видитъ всѣ желѣзныя дороги въ свѣтѣ, идетъ и заполучаетъ ихъ, а когда ему вотрутъ бальзамъ и въ другой глазъ, то пожелаютъ дураку счастливо оставаться и исчезаютъ вмѣстѣ съ тѣни желѣзными дорогами… Но вотъ и холмъ. Опускайтесь!
Мы пристали къ землѣ, но вышло оно не такъ занимательно, какъ я предполагалъ, потому что мы не нашли того входа, черезъ который пробрались за сокровищами тѣ двое. Но все же было очень любопытно видѣть уже хотя самый холмъ, въ которомъ происходили такія чудеса. Джимъ говорилъ, что онъ не взялъ бы и трехъ долларовъ за то, чтобы отказаться отъ этого; я былъ такого же мнѣнія.
