Рабство
Туллий Цицерон был рабом своего красноречия.
Гней Помпей был рабом своего успеха.
Юлий Цезарь был рабом своего величия.
Один был в Риме свободный человек: раб Спартак.
Примечание:[47]
Нет, не Колумб первый открыл Америку. Первыми были совсем другие.
Это они обжили необжитую землю и полюбили ее, не зная других земель. Из конца в конец прошли они материк, нисколько не считая, что открывают Америку.
— Посмотри туда, Соколиный Глаз: к нам, кажется, кто-то плывет…
— Прислушайся, Чуткое Ухо…
— Поддержи меня, Твердая Рука…
Нет, не Колумб первый открыл Америку. Но так уже повелось, что первый — всегда Колумб, и всегда последние — могикане…
Примечание:[48]
— Послушайте, Ньютон, как вы сделали это свое открытие, о котором теперь столько разговору?
— Сам не знаю, как… Просто стукнуло в голову…
— Яблоко стукнуло? А ведь признайтесь, это яблоко было из моего сада…
Они стояли каждый в своем дворе и переговаривались через забор, по-соседски.
— Вот видите, моя ветка свешивается к вам во двор, а вы имеете привычку здесь сидеть, я это давно приметил.
Ньютон смутился.
— Честное слово, не помню, что это было за яблоко.
На другой день, когда Ньютон пришел на свое излюбленное место, ветка была спилена. За забором под своей яблоней сидел сосед.
— Отдыхаете? — кивнул соседу Ньютон.
— Угу…
Так сидели они каждый день — Ньютон и сосед за забором. Ветки не было, солнце обжигало Ньютону голову, и ему ничего не оставалось, как заняться изучением световых явлений.
А сосед сидел и ждал, пока ему на голову упадет яблоко.
Может, оно и упало, потому что яблок было много и все они были свои. Но сейчас это трудно установить. Имени соседа не сохранила история.
Примечание:[49]
Извозчики города Глазго съезжались на свой очередной сбор…
Стояла зябкая, слякотная погода. В такую погоду хорошо иметь за спиной веселого седока, потому что ничто так не согревает, как разговор, — это отлично знают извозчики.
Но веселые седоки брели в этот день пешком, возложив на транспорт только свои надежды. На городской транспорт возлагались сегодня очень большие надежды, и, возможно, поэтому он подвигался так тяжело.
Слет проходил на центральной торговой площади. Первые ряды занимали многоконные дилижансы, за ними шли двуконные кареты, одноконные пролетки, а в самом конце толпилась безлошадная публика.
Среди этой публики находился и Джемс Уатт.
Разговор шел на уровне дилижансов. Там, наверху, говорилось о том, что лошади — наше будущее, что если мы хотим быстрее прийти к нашему будущему, то, конечно, лучше к нему приехать на лошадях.
Одноконные пролетки подавали унылые реплики. Дескать, не в коня корм. Дескать, конь о четырех ногах и то спотыкается.
Но эти реплики не достигали высокого уровня дилижансов.
— Дайте мне сказать! — крикнул безлошадный Уатт. — У меня идея!
— Где ваша лошадь, сэр?
— У меня нет лошади. У меня идея.
На него прищурились десятки насмешливых глаз. Десятки ртов скривились в брезгливой гримасе:
— Нам не нужны идеи, сэр. Нам нужны лошади.
Потому что лошади — наше будущее, и если мы хотим быстрее прийти к нашему будущему, то, конечно, лучше к нему приехать на лошадях.
Собрание проходило успешно. Отмечалось, что за истекший год городской транспорт увеличился на несколько лошадиных сил, а за текущий год он увеличится еще на несколько лошадиных сил…
Потому что лошади — наше будущее, и если мы хотим быстрее прийти к нашему будущему, то, конечно, лучше к нему приехать на лошадях.
— Дайте мне сказать!
Стояла зябкая, слякотная погода. Моросил дождь, и Уатт прятал под плащом модель своего паровоза. Он прятал ее не от дождя, а от этих десятков глаз, которым ни к чему паровоз, когда идет такой серьезный разговор о транспорте.
Настоящий, большой разговор о транспорте.
О будущем нашего транспорта.
Об огромных его перспективах.
…Разъезжались на лошадях.
Примечание:[50]
— От великого до смешного один шаг, — сказал Наполеон и все-таки не сделал этого шага.
Но у Наполеона были последователи…
Примечание:[51]
И в декабре не каждый декабрист. Трещит огонь, и веет летним духом. Вот так сидеть и заоконный свист, метельный свист ловить привычным ухом.
Сидеть и думать, что вокруг зима, что ветер гнет прохожих, как солому, поскольку им недостает ума в такую ночь не выходить из дома.
Подкинуть дров. Пижаму запахнуть. Лениво ложкой поболтать в стакане. Хлебнуть чайку. В газету заглянуть — какая там погода в Магадане?
И снова слушать заоконный свист. И задремать — до самого рассвета.
Ведь в декабре — не каждый декабрист.
Трещит огонь.
У нас в квартире — лето…
Примечание:[52]
А ведь старик Гомер был когда-то молодым человеком. Он пел о могучем Ахилле, хитроумном Одиссее и Елене, женщине мифической красоты.
— Вы знаете, в этом Гомере что-то есть, — говорили древние греки. — Но пусть поживет с наше, посмотрим, что он тогда запоет.
И Гомер жил, хотя кое-кто сегодня в этом сомневается. И он пел — в этом сегодня не сомневается никто. Но для древних греков он был просто способный молодой поэт, сочинивший пару неплохих поэм — «Илиаду» и «Одиссею».
Ему нужно было состариться, ослепнуть и даже умереть, для того, чтоб в него поверили. Для того, чтоб о нем сказали:
— О Гомер! Он так хорошо видит жизнь!
Примечание:[53]
— Ну посуди сам, дорогой Прометей, в какое ты ставишь меня положение. Старые друзья, и вдруг…
— Не печалься, Гефест, делай свое дело.
— Не печалься! По-твоему, приковать друга к скале — это раз плюнуть?
— Тебе ведь не привыкать!
— Зря ты так, Прометей. Ты думаешь, нам легко на Олимпе? С нас ведь тоже спрашивают.
Гефест взял друга за руку и стал приковывать его к скале.
— Покаялся бы ты, Прометей, а? Старик простит, у него душа добрая. Ну, случилось, ну, дал людям огонь — с кем не бывает?
Прометей молчал.
— Думаешь, ты один любишь людей? Ведь мы на Олимпе для того и поставлены. Такая наша работа — любить людей. А если наказываем… Гефест взял копье и пронзил им грудь Прометея. — Если наказываем, так ведь это тоже не для себя. Пойми, дорогой, это для твоего же блага…
Примечание:[54]
Не беда, что Янус был двулик, в общем-то он жизнь достойно прожил. Пусть он был одним лицом ничтожен, но зато другим лицом — велик. Пусть в одном лице он был пройдоха, но в другом был честен и правдив. Пусть с людьми он был несправедлив, но с богами вел себя неплохо. Пусть подчас был резок на язык, но подчас довольно осторожен.
Не беда, что Янус был двулик. В среднем он считается хорошим.
Примечание:[55]
А когда наступила тысяча вторая ночь, царь Шахрияр сказал:
— Шехерезада, теперь тебе ничто не грозит. Можешь смело рассказывать свои сказки.
Тысячу и одну ночь под страхом смерти рассказывала она царю разные небылицы. И вот — ее помиловал Шахрияр.
— Шехерезада, расскажи сказку!
— С радостью, повелитель!
Ну, конечно, с радостью. Теперь, когда ничто не грозит… Можно такую выдумать сказку! Можно такую выдумать…
— Шехерезада, расскажи сказку!
— С радостью, повелитель!
Шехерезада сидит у ног царя. Сейчас она расскажет ему сказку. Это будет прекрасная сказка, чудесная и легкая, как сон…
— Ты спишь, Шехерезада?
Да, она спит. Позади — тысяча и одна ночь. А что впереди?
Пожалуйста, не будите Шехерезаду!
Примечание:[56]
Ври, Мюнхгаузен!
Выдумывай, барон!
Выдавай за чистую монету!
Не стесняйся, старый пустозвон, —
Все равно на свете правды нету!
Скептическая песня
И так, я летел с двадцать третьего этажа…
Мюнхгаузен посмотрел на своих слушателей. Они сидели, ухмылялись и не верили ни одному его слову.
И тогда ему захотелось рассказать о том, что у него на душе, о том, что его давно печалило и волновало.
