— Я летел и думал, — заговорил он так правдиво и искренне, как не говорил никогда. — Земля, думал я, в сущности, неплохая планета, хотя не всегда с ней приятно сталкиваться. Вот и сейчас она тянет меня к себе, даже не подозревая о возможных последствиях. А потом, когда я больше не смогу ей противиться, она спрячет меня, как прячет собака кость. Прячет, а после сама не может найти. Земля тоже не сможет меня найти — если станет искать когда-нибудь…
Мюнхгаузен опять посмотрел на слушателей!. Они по-прежнему ухмылялись и не верили ни одному его слову. И ему стало грустно — так грустно, что он величественно поднял голову и небрежно окончил рассказ:
— Я задумался и пролетел свою конечную остановку. Только это меня и спасло.
Примечание:[57]
Бражники, задиры, смельчаки — словом, настоящие мужчины… Молодеют в зале старики, женщины вздыхают беспричинно.
Горбятся почтенные отцы: их мечты — увы! — не так богаты. Им бы хоть бы раз свести концы не клинков, а собственной зарплаты.
Но зовет их дивная страна, распрямляет согнутые спины — потому что женщина, жена, хочет рядом чувствовать мужчину.
Бой окончен. Выпито вино. Мир чудесный скрылся за экраном.
Женщины выходят из кино. Каждая уходит с д'Артаньяном.
Примечание:[58]
Если бы у лилипутов не было Гулливера, то как бы лилипуты писали свою историю?
Но у лилипутов был Гулливер…
«Лемюэль Гулливер, лилипут по рождению, воспитанию и вероисповеданию. Происходил из довольно низкого рода, но сумел подняться до невиданных высот и высоко поднять знамя нашей великой, славной Лилипутии…»
Лилипуты читают эти строки и вырастают в собственных глазах.
Примечание:[59]
1.
Говорят, что в самом конце Дон Кихот все-таки женился на своей Дульсинее. Они продали Росинанта и купили себе козу. Коза дает два литра молока, но это, говорят, не предел. Говорят, бывают такие козы, которые дают в день до трех литров…
Впрочем, это только так говорят…
2.
Санчо Панса, трезвый человек, человек не сердца, а расчета, вот уже подряд который век ходит на могилу Дон Кихота.
И уже не бредом, не игрой обернулись мельничные крылья… Старый рыцарь — это был герой. А сегодня он лежит в могиле.
Был старик до подвигов охоч, не в пример иным из молодежи. Он старался каждому помочь, а сегодня — кто ему поможет?
Снесены доспехи на чердак, замки перестроены в хоромы. Старый рыцарь был большой чудак, а сегодня — мыслят по-другому…
Видно, зря идальго прожил век, не стяжал он славы и почета… Санчо Панса, трезвый человек, плачет на могиле Дон Кихота.
Примечание:[60]
1.
Над землей повисло небо — просто воздух. И зажглись на небе звезды — миф и небыль, след вселенского пожара, свет летучий… Но закрыли звезды тучи — сгустки пара. Слышишь чей-то стон и шепот? Это ветер.
Что осталось нам на свете? Только опыт.
Нам осталась непокорность заблужденью. Нам остался вечный поиск — дух сомненья.
И еще осталась вера в миф и небыль. В то, что наша атмосфера — это небо. Что космические искры — это звезды…
Нам остались наши мысли — свет и воздух.
2.
— Доктор Фауст, хватит философий, и давайте говорить всерьез!
Мефистофель повернулся в профиль, чтобы резче обозначить хвост.
Все темнее становилась темень, за окном неслышно притаясь. За окном невидимое время уносило жизнь — за часом час. И в старинном кресле — неподвижен — близоруко щурился на свет доктор Фауст, маг и чернокнижник, утомленный, старый человек.
— Доктор Фауст, будьте оптимистом, у меня для вас в запасе жизнь. Двести лет… пожалуй, даже триста — за здоровый этот оптимизм!
Что он хочет, этот бес нечистый, этот полудемон-полушут?
— Не ищите, Фауст, вечных истин. Истины к добру не приведут…
Мало ли иллюзий есть прекрасных? Доктор Фауст, ну же, откажись!
Гаснут звезды. В доме свечи гаснут. В старом кресле угасает жизнь.
Примечание:[61]
Мне хочется во времена Шекспира, где все решали шпага и рапира, где гордый Лир, властительный король, играл не выдающуюся роль; де Гамлет, хоть и долго колебался, но своего, однако, добивался; где храбрый Ричард среди бела дня мог предложить полцарства за коня; где клеветник и злопыхатель Яго марал людей, но не марал бумагу; где даже череп мертвого шута на мир глазницы пялил неспроста.
Мне хочется во времена Шекспира. Я ровно в полночь выйду из квартиры, миную двор, пересеку проспект и — пошагаю… Так, из века в век, приду я к незнакомому порогу. Ссудит мне Шейлок денег на дорогу, а храбрый Ричард своего коня. Офелия, влюбленная в меня, протянет мне отточенную шпагу… И я поверю искренности Яго, я за него вступлюсь, презрев испуг. И друг Гораций, самый верный друг, меня сразит в жестоком поединке, чтобы потом справлять по мне поминки.
И будет это долгое — Потом, в котором я успею позабыть, что выпало мне — быть или не быть? Героем — или попросту шутом?
Примечание:[62]
Это путевые очерки, в которых описано то, что было, плюс то, чего не было. Ведь увиденное впервые всегда кажется сказочным.
Я впервые побывал в Польше и впервые о ней написал. Может быть, я не увидел в ней самого главного, — того, что видят те, кто живут в ней многие годы. Я писал больше не о том, что видел, а о том, что чувствовал, находясь в этой стране.
В старинном Краковском замке, полном блеска и хорошо сохранившегося величия, достаточно простора для глаз, но нет приюта усталому телу туриста. Кресла, на которых нельзя сидеть, диваны, на которых нельзя лежать, опочивальни, в которых опочивать не разрешается. Ноги наши, обутые в огромные шлепанцы, не настолько ветхие, чтобы их отнести к памятникам культуры, с трудом отрываются от старинного пола, натертого тысячами точно таких же ног.
Наш экскурсовод, пожилой интеллигент с лицом пожилого интеллигента, один не поддается усталости. Ему есть что рассказать, есть что показать, и от этого он чувствует себя если не хозяином замка, то, во всяком случае, хозяином положения.
— Это тронный зал, — говорит наш экскурсовод. — Вот видите, трон?
Мы смотрим на трон, преодолевая томительное желание сесть на него, как на простую скамейку.
Время движется медленно, переходя из комнаты в комнату, подолгу простаивая перед портретами неизвестных вельмож и заглядывая всюду, куда заглядывать не положено. Все часы в замке стоят, как обычно стоят часы, окруженные подобным почетом.
В одном из залов, уже не помню, в каком, мое внимание привлек подоконник. Не слишком достопримечательный, но достаточно просторный, чтобы на нем посидеть. На нем уже сидел какой-то турист, и он гостеприимно подвинулся, освобождая для меня место.
— Ну, как, нравится? — спросил он, когда я воспользовался его гостеприимством.
— Интересно, — сказал я. — Интересно, сколько там еще комнат?
— Комнат много, — сказал мой сосед с неожиданной осведомленностью. — Столовая, гостиная, приемная, еще приемная…
— Вы уже здесь бывали?
— Я здесь живу, — сказал мой сосед. — Извините, забыл вам представиться. — И он представился: — Граф Базель, королевский министр.
Я стал оглядываться в поисках экскурсовода, и граф Базель заметил мое беспокойство.
— Вы торопитесь? О, прошу вас, не торопитесь! В наш век, когда все торопятся, посидеть на подоконнике редко когда удается.
Я подумал, что он прав, и остался.
— Мой король — удивительный человек, — сказал граф Базель. — Такой замок, вы сами видели, а он почти в нем не живет. Все время куда-то ездит — то в гости, то на войну. Не понимаю, как можно все время ездить на войну?
— Я тоже не понимаю.
— Вот видите! Тем более, если учесть, что мы живем в пятнадцатом, а не в тринадцатом веке, у нас уже есть пушки, так сказать, оружие массового уничтожения.
Граф Базель дернул за какой-то шнурок, и перед нами возник пожилой лакей, в котором я без труда признал нашего экскурсовода.
— Слушаю ясновельможного пана, — сказал экскурсовод.
— Послушайте, послушайте, — благожелательно кивнул ему граф Базель, — а потом скажете, прав я или не прав.
— Слушаю ясновельможного пана, — подтвердил свою готовность экскурсовод.
— Я говорю, — продолжал граф Базель, обращаясь уже к нам двоим: — Мы живем в пятнадцатом веке, так сказать, на самом гребне цивилизации. Величайшие достижения научной мысли… Например, труды Паркоша, Длугоша, Острогора…
