— Это запись, — пояснил Моррис. — У них на все случаи жизни заготовлены кассеты. Как-то раз я летел в реактивном лайнере над Скалистыми горами, и стюардесса по ошибке поставила кассету аварийной посадки. Как сейчас помню: чудный солнечный день, девять тысяч метров над землей, и вдруг нам объявляют спокойным голосом: «Самолет произведет вынужденную посадку на воду. Если вы не умеете плавать, не поддавайтесь панике. Спасательные службы уже предупреждены о наших действиях». Пассажиры застыли от ужаса, не донеся вилок до рта. Пока экипаж не разобрался, в чем дело, можешь представить себе, что творилось в самолете.
— У нас тоже было достаточно воя и зубовного скрежета. Среди пассажиров было много итальянцев, а ты знаешь, какие они — своих чувств не прячут. Потом пилот ввел самолет в крутое пике, чтобы загасить огонь.
— Кошмар! — сказал Моррис Цапп.
— Впрочем, у него хватило ума сначала объяснить, что он собирается сделать. Правда, говорил он по-английски, так что все итальянцы решили, что мы сейчас упадем в море, и стали вопить, рыдать и креститься. Но пике помогло, огонь действительно загас. Затем нам пришлось минут двадцать кружить
над морем, чтобы выработать топливо. Это были самые долгие двадцать минут в моей жизни. — Могу себе представить.
— Если честно, я думал, что это последние двадцать минут в моей жизни.
— И какие мысли пришли тебе в голову?
— Я подумал: какой идиотизм. Потом подумал: какая несправедливость. Кажется, произнес какую-то молитву. Я представил, как Хилари и дети услышат утром по радио сообщение об авиакатастрофе, и мне стало не по себе. Потом я вообразил, что выжил, но остался калекой. Я попытался вспомнить, что там говорилось в страховке Британского Совета для участников лекционных заграничных туров — столько-то за потерянную руку, столько-то за ногу ниже колена, столько-то за ногу выше колена. О том, что я могу сгореть заживо, я старался не думать.
— Посадка в Генуе и без всяких приключений — испытание не для слабонервных. Не знаю, известно ли тебе, Моррис, но там есть далеко уходящий в море скалистый мыс. Самолеты, подлетающие с севера, должны развернуться, а затем пролететь между ним и горами, прямо над городом и портом. А мы проделывали эти виражи глубокой ночью и при одном сдохшем двигателе. Разумеется, аэропорт был поднят на ноги по тревоге, но что можно было ожидать от такого маленького аэропорта, да еще в Италии? Как только мы коснулись земли, я увидел, как к нашему самолету помчались, сверкая сигнальными огнями, пожарные машины. Когда самолет остановился, экипаж открыл запасные выходы и пассажиры стали съезжать на землю по надувным трапам. Правда, ближайший к нам, то есть ко мне и шерстяному бизнесмену, выход открывать не стали, поскольку он был рядом со злосчастным двигателем. Так что мы покинули самолет последними. Помню, мне подумалось, что это довольно несправедливо, поскольку если бы не мы, вся эта хреновина могла бы взорваться в воздухе.
— Короче, мы выбрались наружу, очертя голову бросились к поджидавшему нас автобусу и на нем доехали до аэровокзала.
Пожарные машины обляпали самолет пеной. Пока из него извлекали наш багаж, я позвонил тому парню из Британского Совета. Наверное, прежде всего мне хотелось поделиться с кем-нибудь радостью по поводу своего спасения. Так странно было при этом думать, что Хилари и дети сейчас спят и не подозревают, что я был на волоске от смерти. Звонить Хилари и пугать ее задним числом я не хотел. Но поговорить хоть с кем-то мне было просто необходимо. Кроме того, мне не терпелось поскорее выбраться из аэропорта. Итальянские пассажиры впали в истерику: рыдали, целовали землю, истово крестились и все такое прочее. Было совершенно ясно, что до утра мы никуда не полетим и что на организацию ночлега понадобится уйма времени. А Симпсон сказал мне, чтобы я звонил, если возникнут проблемы. Поэтому я и позвонил, хотя шел второй час ночи. Как только до него дошло, что со мной стряслось, он сказал, что немедленно выезжает в аэропорт. Через полчаса он забрал меня оттуда, и мы поехали в город, чтобы найти гостиницу. Мы побывали сразу в нескольких, но безуспешно: они либо были закрыты на ночь, либо не имели свободных мест — на той неделе в Генуе проходила торговая выставка. В конце концов Симпсон сказал: послушайте, поехали к нам, у нас нет свободной спальни, но в гостиной стоит раскладной диван. И он привез меня к себе домой; квартира у него была в современном многоэтажном здании, на склоне горы с видом сразу на город и на море. Я был совершенно спокоен и совсем не хотел спать. Должен сказать, меня даже удивило собственное хладнокровие. Но когда он предложил мне хлебнуть бренди, я с готовностью согласился. Я окинул взглядом комнату и почувствовал внезапный приступ тоски по дому. Последние двенадцать дней я жил в гостиничных номерах, а питался в ресторанах. Теперь мне это даже нравится, но тогда, с непривычки, стоило немалых усилий. А здесь был маленький островок домашнего английского уюта, в котором я мог расслабиться и прийти в себя. По комнате были разбросаны детские игрушки и английские газеты, а в ванной на веревке сушилось нижнее белье из магазина «Маркс энд Спенсер». Пока мы угощались бренди и я рассказывал Симпсону о своем приключении, в комнату вошла его жена. Она была в халате и, зевая, терла глаза. Раньше я с ней не встречался. Звали ее Джой.
— Ага, — пробормотал Моррис. — Ее имя ты запомнил.
— Я извинился за доставленное беспокойство. Джой сказала: ничего-ничего, но было видно, что она не так уж мне и рада. Она спросила, не хочу ли я перекусить, и тут я понял, что зверски проголодался. Она принесла из кухни сырокопченой ветчины, какой-то кекс, чаю, и мы устроили импровизированный ужин. Я сидел как раз напротив Джой. Халат на ней был из синего велюра, с капюшоном и застежкой на молнии от воротника до подола. У Хилари когда-то был такой же, и, поглядывая искоса на Джой, я словно видел перед собой молодую и хорошенькую Хилари, такую, какой она была, когда мы поженились. Джой было, наверное, лет тридцать с небольшим. У нее были светлые волосы и голубые глаза. Слегка тяжеловатый подбородок, зато красивой формы рот и полные губы. В ее речи чувствовался легкий северный акцент, наверное из Йоркшира, подумал я. Она немного преподавала разговорный английский в университете, но главное свое предназначение видела в том, чтобы помогать мужу в его карьере. Можно было не сомневаться, что гостеприимство в столь поздний час было оказано мне исключительно ради него. Ну вот, мы сидели, разговаривали, ели, пили, и внезапно я воспылал непреодолимой страстью к Джой.
— Так я и знал, — сказал Моррис.
— Вырвавшись из лап смерти, я вновь ощутил жажду жизни, которую я навсегда, как мне казалось, утратил после возвращения из Америки. В каком-то смысле постигшее меня чувство было сильнее всех, дотоле мною испытанных. Еда была изысканна на вкус, чай благоухал, как амброзия, а сидящая напротив женщина казалась мучительно красивой, тем более мучительно, что не сознавала, насколько привлекательна она для меня в эту минуту. Волосы у нее были растрепаны, лицо припухло от сна, и разумеется, на губах не было никакой помады.
Она сидела себе тихонько, уютно держа в ладонях кружку, и слегка улыбалась знакомым шуткам мужа. Если честно, то в подобной ситуации такие же чувства, наверное, возникли бы у меня по отношению к любой женщине, хоть мало-мальски привлекательной. Джой воплотила в себе весь женский род. Знаешь, как Адам у Мильтона: увидев Еву во сне, он пробудился и обнаружил, что сон стал явью. Я подумал: Боже, до чего хороши женщины. Какие они нежные, мягкие и добрые. И как было бы чудесно, как естественно подойти к Джой и обнять ее, зарыться головой в ее колени. И все это происходило под рассказ Симпсона о том, насколько ужасен уровень преподавания английского в итальянских школах. В конце концов, взглянув на часы, он сказал, что уже пятый час, и, вместо того чтобы ложиться спать, он лучше поедет в Милан и там уж отдохнет. Он собрался ехать на служебной машине, чтобы Джой утром подвезла меня в аэропорт на их собственной.
— Я знаю, что будет дальше, — сказал Моррис, — хотя в это трудно поверить.
— Сумка у него была уложена, так что он решил не терять времени. Мы пожали друг другу руки, и он пожелал мне более удачного полета. Джой проводила его до дверей, и мне было слышно, как они поцеловались на прощанье. Когда Джой вернулась в комнату, вид у нее был слегка смущенный. Синий халат был ей длинноват, она придерживала его за полу и выглядела при этом как-то изысканно-старомодно. Я заметил, что она босиком. «Вы, наверное, хотите прилечь, — сказала она. — В комнате Джерарда есть вторая кровать, но если я положу вас там, то он, когда проснется утром, испугается. — Я сказал, что меня вполне устроит диван. — Джерард встает ни свет ни заря и потревожит вас, — сказала она. — Может, вы ляжете у нас в спальне, а я пойду спать к нему?» Я отказался. Она стала меня уговаривать и сказала, что ей только надо постелить свежие простыни. Я ответил, что ни в коем случае не хочу доставлять ей столько хлопот. Мысль о постели, еще хранящей тепло ее тела, была невыносима. Я задрожал еще сильней, подавляя в себе желание отринуть все моральные препоны, броситься к Джой, рвануть, как парашютное кольцо, застежку на ее халате и упасть вместе с нею на пол.
