— Как вы полагаете, не согласится ли Пирамида погостить у меня недельку? — шутливо спросил я, гладя кота, который, нежно мурлыкая, лежал на коленях у Дика.
— Может быть и согласится когда-нибудь, — тихо ответил Дик; но раньше чем он ответил, я — сам не знаю почему — пожалел о своей шутке.
— Дошло до того, что я разговариваю с ним, как с человеком, — продолжал Дик, — и обсуждаю с ним всевозможные вопросы. Последнюю мою пьесу мы писали вместе, и его работы в ней даже больше, чем моей.
Не сиди предо мною кот, устремивший на меня свои глаза, я бы счел Дика сумасшедшим. Но при данных обстоятельствах я лишь вдвойне заинтересовался его рассказом,
— В первоначальном своем виде пьеса была скорее сатирическая, — продолжал Дик. — Это было правдивое изображение известного уголка общества, каким я его знал. С художественной точки зрения, пьеса, как я чувствовал, была хороша; но с точки зрения сборов очень сомнительна. На третий вечер после прихода Пирамиды, я вынул ее из стола и начал перечитывать. Кот сидел на ручке кресла и смотрел на страницы, по мере того как я их переворачивал.
Эта была лучшая вещь, когда-либо писанная мною. В каждой строчке проглядывало глубокое знание жизни. Я с наслаждением перечитывал ее. Вдруг я услышал чей-то голос:
— Ловко написано, брат, очень ловко! Надо только перевернуть ее всю шиворот навыворот и превратить все горькие правдивые речи в чувствительные фразы. Пусть вместо йоркширца в последнем акте умрет младший секретарь министерства иностранных дел (это всегда популярная личность), и сделай так, чтобы любовь к герою преобразила твою дурную женщину: пусть она удалится в одиночество, оденет черное платье и начнет помогать бедным — тогда пьеса, может быть, пригодится для театра.
Я возмущенно обернулся, чтобы посмотреть, кто это говорит. Такая речь была под стать какому-нибудь антрепренеру. В комнате не было никого, кроме меня и кота. Было ясно, что это я сам говорил, но голос звучал, как чужой.
«Чтобы любовь к герою исправила ее!» презрительно ответил я, не будучи в состоянии постигнуть, что спорю лишь сам с собой. «Ведь по моему замыслу его безумная любовь к ней губит всю его жизнь». «И погубит твою пьесу в глазах широкой публики», возразил голос. «У героя английской драмы не должно быть иной страсти, кроме чистой и почтительной любви к честной и искренней английской девушке. Ты не знаешь основных правил своего искусства». «А, кроме того», настаивал я, не обращая внимания на последние слова, «женщина, родившаяся, выросшая и прожившая 30 лет в атмосфере греха, никогда не может исправиться».
«Что с того, — а твоя героиня исправится, вот и вое», был насмешливый ответ. «Пусть услышит орган в церкви».
«Но как художник»… запротестовал я.
«Ты никогда не будешь пользоваться успехом, милый мой», последовало возражение. «И ты, и твои пьесы, художественные и нехудожественные, будете забыты через несколько лет. Давай публике то, чего она требует, и она даст тебе то, чего ты желаешь. Если хочешь жить, надо угождать».
И вот, имея Пирамиду постоянно возле себя, я принялся переделывать пьесу; когда что-нибудь казалось мне абсолютно невозможным и фальшивым, я со злобной усмешкой помещал это в пьесе. Под одобрительное мурлыканье кота я заставил своих марионеток говорить чувствительную ерунду. Позаботился, чтобы они делали лишь то, что может удостоиться одобрения дам с лорнетками, восседающих в ложах бенуара; и старый Хьюсон говорит, что пьеса даст 500 полных сборов.
— А хуже всего то, — закончил Дик, — что я не стыжусь самого себя и по-видимому доволен.
— А что, по-твоему, представляет собой этот кот? — со смехом спросил я. — Злой дух, что ли?
Кот вышел в соседнюю комнату и выскочил в окно, и как только его странные, неподвижные зеленые глаза перестали притягивать мой взгляд, здравый смысл немедленно вернулся ко мне.
— Ты не прожил с ним шести месяцев, — спокойно ответил Дик. — Не чувствовал постоянно его взгляда на себе, как я. Да и не я один. Ты знаешь каноника Уичерли, знаменитого проповедника?
— Мои сведения в области современной истории церкви не очень обширны, — ответил я. — Имя его я слышал. А что?
— Он был пастором в Ист-Энде, — продолжал Дик. — Десять лет прожил он в нищете и неизвестности, ведя героическую, благородную жизнь, на какую люди изредка еще способны даже в наш век. Теперь он пророк модного христианства в южном Кенсингтоне, ездит в церковь на паре кровных рысаков, и под жилетом уже обрисовывается брюшко. На днях он был у меня по поручению княгини. N.N. Они хотят поставить одну из моих пьес в пользу фонда заштатных викариев.
— А кот отбил у него охоту к. этому? — спросил я, изобразив на моем лице что-то вроде саркастической улыбки.
— Нет, — ответил Дик, — сколько я мог судить, он очень одобрил затею. Но дело вот в чем: лишь только Уайчерли вошел в комнату, кот подошел к нему и нежно потерся о его ноги. Уичерли остановился и погладил его. — Так, он, значить, и к вам пришел? — сказал он со странной улыбкой.
— Дальнейших объяснений не требовалось. Я понял, что скрывается за этими словами.
Я на некоторое время потерял Дика из виду, но много слышал о нем, так как он быстро подвигался вперед к вершине славы, обещая стать одним из известнейших драматургов наших дней. Про Пирамиду я совсем забыл. Но зайдя как-то к знакомому художнику, который незадолго перед тем вышел из мрака голодного существования к свету популярности, я увидел два зеленых глаза, сверкающих в темном углу мастерской. Они показались мне знакомыми.
— Неужели! — воскликнул я, направляясь в тот угол, чтобы ближе рассмотреть кота. — Да правда; у вас кот Дика Дэнкермана.
Художник поднял глаза с мольберта и посмотрел на меня.
— Да, — сказал он, — Одними идеалами не проживешь. — И вспомнив всё, я поспешил переменить разговор.
С тех пор я часто встречал кота Пирамиду у моих друзей и знакомых. Они называют его различными именами, но я уверен, что это всё тот же кот; мне хорошо знакомы его зеленые глаза. Он всегда приносит счастье, но, к кому он попал, тот становится другим человеком.
Иногда я спрашиваю себя: не слышится ли его царапанье и за моей дверью.
1897
