— Не в данный момент: сегодня весь день он занят столовым серебром.
— Вам все всремя надо внимательно приглядывать за ним и быть наготове предотвратить любую смертоносную атаку, — сказала Джейн и добавила тоном слабого упрямства: — Страшно находиться в подобной ситуации, когда безумный дворецкий нависает над вами, как меч над Как-его-там-царем, но я конечно не сокращу свой визит.
Кловис чудовищно выругался про себя; чудо, очевидно, провалилось.
Лишь на следующее утро в холле после позднего завтрака к Кловису пришло окончательное озарение, когла он стоял, занимаясь выведением пятен ржавчины со старинного кинжала.
— Где мисс Мартлет? — спросил он дворецкого, который в этот момент пересекал холл.
— Пишет письма в гостиной, — ответил Стурридж, объявляя факт, в котором спрашивающий был вполне уверен.
— Она хотела скопировать надпись с этой древней сабли с сетчатой рукоятью, — сказал Кловис, указывая не ценное оружие, висящее на стене. — Я хочу, чтобы вы отнесли ей саблю; у меня руки в масле. Возьмите ее без ножен, так меньше хлопот.
Дворецкий взял саблю, весьма острую и сверкающую для своего почтенного возраста, и понес ее в гостиную. Возле письменного столя находилась дверь, ведущая на боковую лестницу; Джейн вылетела в нее с такой молниеносной скоростью, что дворецкий засомневался, видела ли она вообще, что он вошел. Через полчаса Кловис вез ее и ее наспех собранный багаж на станцию.
— Мат будет страшно огорчена, когда вернется с верховой прогулки и обнаружит, что вы уехали, — заметил он отбыающей гостье, — но я сочиню какую-нибудь историю о срочной телеграмме, вызвавшей вас. Не следует без нужды тревожить ее по поводу Стурриджа.
Джейн слегка фыркнула на мысль Кловиса о ненужной тревоге, и была почти груба с молодым человеком, который пришел в себя только после вдумчивого исследования содержимого корзинки для ленча.
Чудо слегка потеряло в своей полезности после того, как Дора в тот же день написала, что откладывает дату своего визита, но в любом случае Кловис заслужил репутацию единственного человеческого существа, которому когда-либо удалось выбить Джейн Мартлет из расписания ее миграций.
В качестве особого развлечения детей повезли на пески Джегборо. Ноколаса не взяли; он был в немилости. Всего лишь утром он отказался есть свой целебный хлеб-с-молоком на том кажущемся нелепом основании, что в нем была лягушка. Более старшие, более мудрые и более хорошие люди говорили ему, что невозможно чтобы лягушка была в его молоке, и чтобы он не болтал чепухи; он, тем не менее, продолжал упорствовать в том, что казалось сущей бессмыслицей, и с большими подробностями описывал окраску и особые приметы предполагаемой лягушки. Драматической частью инцидента оказалось то, что в кружке молока Николаса действительно была лягушка; он сам положил ее туда и поэтому чувствовал, что имеет право кое-что знать об этом. Удовольствие от ловли лягушки в саду и опускания ее в сосуд для целебного хлеба с молоком возрастало до громадной величины не только из-за того, что он оставался совершенно чистым во всей этой проделке, но и из-за того, что более старшие, более мудрые и более хорошие люди оказались в глубоком заблуждении по вопросу, относительно которого они выражали свою абсолютную уверенность.
— Вы говорили, что не может быть лягушки в моем хлебе-с-молоком; но все таки в моем хлебе-с молоком была лягушка, — повторял он с настойчивостью искусного тактика, который не намерен покадать благоприятного плацдарма.
Поэтому его кузена и кузину, и его совершенно незаинтересованно меньшего брата взяли на пески Джегборо на день, а он был оставлен дома. Его двоюродная тетушка, которая с неоправданной силой воображения утверждала, что она является и его тетушкой, наспех изобрела экспедицию в Джегборо, чтобы произвести на Николаса впечатление удовольствиями, которых он только что лишился из-за своего позорного поведения за завтраком. Такова была ее манера: когда кто-нибудь из детей лишался ее благосклонности, импровизировать какой-нибудь праздник, от которого виновника сурово отстраняли; если же все дети прогрешали коллективно, им вдруг сообщали о цирке в соседнем городке, цирке невероятной красоты и с неисчислимым количеством слонов, в который, если бы не их испорченность, их повели бы сегодня.
Когда настал момент отправления экспедиции, для Николаса нашлось несколько приличествующих случаю слез. Правда, фактически все слезы были пролиты его кузиной, которая очень больно ударилась коленом о ступеньку экипажа, когда карабкалась в него.
— Как она выла, — радостно сказал Николас, когда экспедиция удалилась без малейшего воодушевления, которое по идее делжно бы было ее хорактеризовать.
— Это у нее скоро пройдет, — сказала тетушка-самозванка, — сегодня великолепный день для поездки по таки красивым пескам. Как они будут наслаждаться!
— Бобби не будет наслаждаться, и он совсем не хотел кататься, — сказал Николас со зловещим смешком, — у него ботинки жмут. Они слишком тесные.
— Почему он не сказал мне, что они жмут? — довольно резко спросила тетушка.
— Он дважды сказал вам, не вы не слушали. Вы часто не слушаете, когда мы говорим вам важные вещи.
— Ты не пойдешь в крыжовник! — сказала тетушка, меняя тему.
— Почему? — потребовал Николас.
— Потому что ты в немилости, — надменно ответила тетушка.
Николас ощущал небезупречность данного объяснения; он знал, что прекрасно способен одновременно быть и в немилости, и в крыжовнике. Для тетушки было очевидно, что он решил пойти в крыжовник — только потому, — заметила она про себя, — что я сказала ему не делать этого.
В крыжовник вели две калитки, через которые можно было войти, и если уж маленький человек вроде Николаса проскользнул туда, он мог эффективно исчезнуть из вида среди маскирующей поросли артишоков, малиновых кустов и фруктовых деревьев. Сегодня у тетушки было множество других дел, но она потратила два часа на пустячные садовые операции среди цветочных клумб и зарослей кустарников, где она могла держать бдительный взгляд на двух дверях, ведущих в запретный рай. Она была женщина с деями и снеимоверной силой концентрации.
Николас совершил одну-две вылазки в большой сад, передвигаясь кружными путями и сознательно прячась он прокладывал дорогу то к одной, то к другой калитке, но так и не нашел момента, чтобы избежать бдительного тетушкиного глаза. По сути дела у него не было намерения проникнуть в крыжовник, однако было исключительно удобно, что тетушка верит, что он этого хочет; эта вера удержала ее большую часть дня на взятом на себя посту часового. Основательно подтвердив и укрепив ее подозрения, Николас проскользнул назад в дом и быстро начал выполнение плана действий, который долго лелеял в своих мыслях. Стоя на кресле в библиотеке, он смог дотянуться до полки, но которой покоился толстый, важно смотревшийся ключ. Ключ оказался таким важным, каким и смотрелся: это был инструмент, который держал в неприкосновенности от неавторизованного вторжения тайны комнаты для рухляди и который открывал дорогу туда только для тетушек и подобных им привилегированных персон. У Николаса не было большого опыта в искусстве вставления ключей в замочные скважины и открывания замков, однако несколько дней назад он попрактиковался с ключем от двери школьной комнаты; он на слишком рассчитывал на удачу и счастливый случай. Ключ в замке поворачивался туго, но все же повернулся. Дверь открылась и Николас оказался в неизвеланной стране, по сравнению с которой крыжовник был восторгом банальным, простым материальным удовольствием.
Часто, очень часто Николас рисовал себе, но что может быть похожа комната для рухляди, та область, которую так заботливо скрывали от юных глах, и относительно которой ни на какие вопросы никогда не отвечали. Комната превзошла его ожидания. Во-первых, она была громадной и тускло освещенной; одно большое окно, выходящее в запретный сад, было единственным источником освещения. Во-вторых, она была складом невобразимых сокровищ. Самозванная тетушка была одной из тех персон, которые думают, что вещи портятся, когда ими пользуются, и препоручают их пыли и сырости, чтобы таким способом дольше сохранить. Те части дома, которые Николас знал лучше всего, были весьма голые и безрадостные, здесь же находились чудесные вещи, радующие глаз. Прежде всего здесь был гобелен в раме, который очевидно должен был выполнять роль каминного экрана. Для Николаса это была живая, дышащая история; он присел на сверток индийской драпировки, под слоем пыли пылающей чудесной расцветкой, и впитал все подробности изображения на гобелене. Человек, одетый в костюм какого-то далекого периода, только что пронзил стрелой оленя; выстрел не мог быть трудным, потому что олень был всего лишь в одном-двух шагах от него; в густой чаще растений, на который намекала картинка, было нетрудно подкрасться к пасущемуся оленю, а два пятнистых пса, прыгнувший вперед, чтобы присоединиться к охоте, очевидно были натренированы идти по пятам, пока не вылетит стрела. Эта часть картинки была простой, хотя и интересной, но видит ли охотинк то, что видит Николас: что четыре скачущих волка пробираются через лес в его сторону? Неверное, их еще больше прячется за деревьями, и, в любом случае, сможет ли человек и две его собаки справиться с четырьмя волками, если они нападут? В колчане у человека осталось только две стрелы, а он может и промахнуться одной стрелой или обеими; все, что известно о его искусстве стрельбы, это только то, что он смог попасть в громадного оленя на смехотвероно коротком расстоянии. Николас провел много золотых минут, перебирая возможности сцены; он склонялся к мыли, что волков больше четырех, и что человек и его собаки зажаты в тесный угол.
