— Как ваш друг и юридический советник, — изрек Балстрод, лицо которого блестело в свете свечей, — хочу сказать, что меня бы весьма опечалило преждевременное прекращение этих прекрасных встреч, которое может воспоследствовать, если не будет уделяться должного внимания погоде и нашим советам. Вы не молодой человек, и вопрос вашего завещания…
— К черту мое завещание, сэр, — заявил старый Флоуз. — Я напишу завещание, когда буду знать, кому оставляю свои деньги, и не раньше. А что за совет вы мне хотели дать?
— Отправляйтесь в путешествие, — сказал Балстрод. — Куда-нибудь, где тепло и солнечно. Мне говорили, что кормят в таких поездках отменно.
Флоуз внимательно разглядывал содержимое графина и раздумывал над предложением. В совете его друзей было что-то привлекательное, а кроме того, окрестные фермеры начали в последнее время жаловаться, что Локхарт, которому уже не хватало живых мишеней, стал тренироваться в стрельбе по овцам с полутора тысяч ярдов. Справедливость этих жалоб подтверждалась тем, что готовил Локхарт. Как подсказывали старому Флоузу его пищеварение и совесть, в их доме что-то часто стали есть баранину. Наконец Локхарту уже исполнилось восемнадцать лет, и парня давно пора было куда-нибудь сплавить, пока он никого не подстрелил. Как бы в подтверждение этих мыслей с кухни донеслись меланхолические звуки нортумберлендской волынки, на которой играл Додд. Локхарт сидел напротив него и слушал с тем же выражением, с каким он внимал рассказам Додда о добром старом времени, о том, как лучше всего приманить чужого фазана или ловить руками форель.
— Я подумаю об этом, — произнес в конце концов Флоуз.
Обильный снег, выпавший в эту ночь, заставил его решиться, и, когда Балстрод и доктор Мэгрю спустились к завтраку, старый Флоуз находился в лучшем расположении духа и был более сговорчив.
— Всю подготовку оставляю на ваше усмотрение, Балстрод, — сказал он, покончив с кофе и раскуривая потемневшую от времени трубку. — Ублюдок поедет со мной.
— Ему потребуется свидетельство о рождении, чтобы получить паспорт, — сказал адвокат, — и…
— Кто в канаве родился, там и сдохнет. Я зарегистрирую его только тогда, когда буду знать, кто его отец, — прервал Флоуз, глаза которого рассерженно засверкали.
— Хорошо, — ответил Балстрод, которому не хотелось с самого утра снова возвращаться к теме лупцевания кнутом. — Полагаю, мы сможем записать его в ваш паспорт.
— Но только не так, чтобы я оказался его отцом, — зло пробрюзжал в ответ Флоуз, глубина чувств которого к внуку отчасти объяснялась страшным подозрением, что сам он тоже мог оказаться причастен к зачатию Локхарта. В его сознании сохранилось туманное воспоминание о том, как, будучи в состоянии сильного подпития, он провел ночь с экономкой, которая задним числом показалась ему моложе, чем он привык ее видеть днем, и сопротивлялась сильнее обычного. — Только не так, чтобы я выглядел его отцом.
— Внесем его в ваш паспорт с указанием, что вы приходитесь ему дедом, — сказал Балстрод. — Мне понадобится его фотография.
Флоуз прошел в кабинет, порылся в ящиках секретера и возвратился с фотографией Локхарта, сделанной, когда ему было десять лет. Балстрод с сомнением изучал ее.
— Он сильно изменился с тех пор, — заметил адвокат.
— На мой взгляд, нет, — ответил Флоуз, — а мне лучше знать. Он всегда был таким тощим и выглядел как деревенщина.
— Да, и к тому же с практической точки зрения его просто не существует, — сказал доктор Мэгрю. — Он не зарегистрирован в Национальной службе здравоохранения, и, если он когда-нибудь заболеет, я предвижу серьезные трудности с получением лечения.
— Он за всю жизнь не болел и дня, — возразил Флоуз. — Более здоровущего типа и представить себе трудно.
— Но с ним может произойти какой-нибудь несчастный случай, — высказал предположение Балстрод. Старик с сомнением покачал головой.
— На это нельзя и надеяться. Додд свидетель, этот парень знает, как действовать в неприятных ситуациях. Слышали поговорку, что лучший лесник получается из браконьера? — Балстрод и доктор Мэгрю подтвердили, что слышали. — Так вот, с Доддом все наоборот. Он тот лесник, из которого получится лучший браконьер, — продолжал Флоуз, — он и ублюдка воспитал так же. Когда этот парень окажется за границей, на двадцать миль вокруг него никто не будет в безопасности.
— Кстати, о загранице, — вставил Балстрод, который, будучи законником, не хотел ничего знать о противозаконных выходках Локхарта. — Куда бы вы хотели отправиться?
— Куда-нибудь к югу от Суэца, — ответил Флоуз, представление которого о Киплинге тоже не соответствовало действительности. — Все детали я оставляю на ваше усмотрение.
Три недели спустя Локхарт и его дед покидали Флоуз-Холл в старинном экипаже, который Флоуз-старший использовал для церемониальных выездов. Он остерегался автомобилей, как и вообще всех этих современных нововведений. Додд правил, а позади экипажа был привязан сундук, которым Флоуз воспользовался последний раз в 1910 году, отправляясь в Калькутту. Когда лошади, стуча копытами по металлическому настилу, отъезжали от поместья, сердце Локхарта было переполнено ожиданиями чего-то необычайного. Это было его первым путешествием, и оно вело Локхарта в тот мир, который он до сих пор представлял себе только по воспоминаниям деда и силой собственного воображения. Поездом они добрались вначале от Гексама до Ньюкастла, а потом дальше, до Лондона и Саутгемптона. Флоуз все это время жаловался, что железные дороги не те, какими они были сорок лет назад, а Локхарт с удивлением открывал для себя, что, оказывается, не у всех женщин бывает растительность на лице и варикозные вены. К тому времени, когда они добрались до теплохода, старый Флоуз был усилиями билетных контролеров измотан до такой степени, что ему уже не единожды казалось, будто он снова в Калькутте. С огромными трудностями и без всякой проверки паспорта его подняли по трапу на теплоход и там проводили вниз в каюту.
— Я буду обедать здесь, в покоях, — заявил он стюарду. — Мальчик перекусит что-нибудь наверху.
Стюард посмотрел на «мальчика» и решил не пытаться доказывать, что каюта — не покои и что времена, когда пассажиры могли заказывать обеды в каюту, уже давно в прошлом.
— В 19-й у нас какой-то старый чудак, — поделился он потом наблюдением с одной из стюардесс, — жуть какой старый и странный. Не удивлюсь, если окажется, что ему доводилось плавать еще на «Титанике».
— Я думала, все, кто там был, утонули, — сказала стюардесса.
Но у стюарда было на этот счет свое мнение:
— Не все. Клянусь чем хочешь, этот старый педик там уцелел. А его красномордый внучок — он как будто с луны свалился. И смотрит так, что мне бы не хотелось иметь с ним дело.
Когда вечером «Лудлоу Кастл» выходил через Солентский пролив[1], старый Флоуз ужинал в своих покоях, а Локхарт, облаченный во фрак и белый галстук, когда-то принадлежавшие его более крупному дядюшке, поднялся в ресторан первого класса, где его проводили к столику, за которым уже сидели миссис Сэндикот и ее дочь Джессика. Пораженный красотой Джессики, он на мгновение смутился и замешкался, но потом поклонился и сел.
Сказать, что Локхарт Флоуз влюбился с первого взгляда, значило бы не сказать ничего. Он с головой рухнул в нахлынувшее на него чувство.
Одного взгляда на этого высокого, широкоплечего парня, неловко представившегося за столом, Джессике тоже оказалось достаточно, чтобы понять: она влюбилась — сразу и без оглядки. Но если для молодежи встреча стала началом любви с первого взгляда, то у миссис Сэндикот это неожиданное знакомство вызвало прилив прагматических расчетов. На нее произвели сильное впечатление и фрак Локхарта, и его белый галстук, и манера держаться, в которой одновременно сочетались самоуверенность, рассеянность и смущение. Когда же во время ужина, он, запинаясь, упомянул, что дедушка предпочел заказать еду в покои, провинциальная душа миссис Сэндикот просто затрепетала.
— В покои? — переспросила она. — Вы сказали, в ваши покои?
— Да, — пробормотал Локхарт. — Видите ли, ему девяносто лет, и путешествие из усадьбы сюда утомило его.
— Из усадьбы… — прошептала миссис Сэндикот и многозначительно посмотрела на дочь.
— Из Флоуз-Холла, — пояснил Локхарт, — это наше родовое гнездо.
При этих словах все чувства миссис Сэндикот затрепетали снова. В кругах, в которых она привыкла вращаться, родовых гнезд не существовало и в этом угловатом и крупном парне, чей акцент, унаследованный им от Флоуза-старшего, напоминал о конце XIX века, ее воображение увидело приметы того социального положения, к которому она давно стремилась.
— И вашему деду действительно девяносто лет? — Локхарт утвердительно кивнул. — Поразительно, что человек в таком возрасте отправляется в путешествие, — продолжала миссис Сэндикот. — Наверное, жена без него страшно скучает?
