— Нюрка, неси, — перебивал Петровну повар, зевая, — все равно замуж не возьмут, как ни гадай.
— Обождет, не сдохнет! Петровна, миленькая, а энтот симпатичный валетик что означает?
Из зала доносился глухой стон. Только тогда Нюрка тащила иссохшую яичницу и у столика завязывалась обычная перепалка.
— Черт знает что! Целый час нужно ждать яичницу! За это время большой инкубатор можно зажарить.
— Вас десять, а я одна, — парировала удар Нюрка, хотя в зале с натяжкой можно было насчитать лишь три одушевленных предмета: посетитель, кассирша Ангелина Сигизмундовна и ее кот Будда.
Дома Нюрка с удовольствием рассказывала соседям несложные новости из жизни «Кафе № 5»
— Сегодня один, в очках, не утерпел, сам пошел за кофием. Как посклизнется — куды очки, куды кофий! Смеху было!..
Ничего нет вечного под луной. Однажды в «Кафе № 5» пришли маляры и плотники и через пятидневку холодный сырой зал, отделанный фанерой под дуб, чудесно изменился. На буфетной стойке появились аппетитные торты и вазы с фруктами и конфетами. Вместе с неприличной пальмой куда-то исчез бывший директор Степан Степанович. На Нюрку надели голубую шелковую кофточку, бежевую юбку и сделали ей маникюр.
— Вот что, девушка, — сказал ей новый директор, седой, с веселыми глазами, — вежливой надо быть, улыбаться надо, когда разговариваешь с посетителями. У нас кафе, а не похоронная контора. Понятно?
— Все мужчины — грубые эгоисты, — сурово сказала Нюрка словами Ангелины Сигизмундовны. — Не стану я им улыбаться, хоть вы меня на кусочки режьте.
— Какие там эгоисты! — засмеялся директор. — Попадаются и альтруисты! С завтрашнего дня начинаем работать по-новому. Учтите это.
Ночью Нюрка спала плохо. Снились мужчины, сплошь грубые эгоисты, седой директор и будто порвалась новая бежевая юбка. На душе было тревожно.
Кафе открылось ровно в шесть часов вечера. Поговорить о роковом сне с Петровной не удалось, потому что оркестр в зале сразу заиграл веселый фокстрот, гостеприимно хлопнула починенная дверь и появились первые посетители.
За Нюркин стол сел молодой парень с симпатичным белокурым чубом на лбу. В форме летчика. Наверно, грубый эгоист.
«Еще я такому улыбаться буду!» — с тоской подумала Нюрка.
Белокурый эгоист заказал какао с пирожным и добавил:
— Особенно не торопитесь подавать. Я пока покурю, музыку послушаю. Очень уж у вас хорошо стало.
Улыбаясь, он в упор посмотрел на Нюркину голубую кофточку, на пылающие ее щеки и растерянные глаза и сказал:
— И даже официантки приветливее стали! А раньше здесь одна такая выдра была, такая злючка! Не девушка, а скала «Пронеси, господи». Ее уволили, что ли?
Нюрка вспыхнула, хотела было срезать нахала и вдруг неожиданно для самой себя сказала:
— Уволили!
И улыбнулась.
О приезде знаменитого Кабиносова в доме отдыха стало известно с утра. Для него приготовили лучшую — седьмую — комнату, переселив оттуда толстого актера Гуряева. Гуряев ходил к директору обижаться, говорил, что не сегодня завтра получит заслуженного, но это не помогло. Директор был неумолим, и переселение состоялось.
За ужином знаменитый Кабиносов сидел на председательском месте за столом, щурил острые светлые глаза, рассматривал женщин и, небрежно тыкая вилкой в блюдо с заливным поросенком, говорил очень громко, словно на лекции:
— Кормят неплохо!.. Мне, собственно, посоветовал ехать сюда Геннадий Иванович… Что?.. Да, да, тот самый. Геннадий Иванович говорил, что мне здесь будет уютно.
Он явно щеголял тем, что называет запросто по имени и отчеству такого большого человека.
Встал он после ужина первым и сейчас же ушел к себе наверх — чернобородый, представительно лысый, в отличном заграничном костюме «с искоркой».
— А чем он знаменит, этот Кабиносов? — спросил у сидящих за столом Гуряев.
Всезнающая Зоя Львовна удивленно подняла мистические брови:
— Неужели не знаете? У него же собственная лаборатория.
— Представьте, не знаю. Про Павлова читал. Сперанского знаю. А вот Кабиносов… Что же он делает в своей лаборатории?
— Я не знаю точно, что он делает, — сказала Зоя Львовна. — Кажется, с кошками что-то делает Об этом писали.
— То есть как с кошками?
— Он наблюдает эти… одним словом, процессы. В общем, все это безумно интересно.
— Вы меня извините, — сказал настойчивый Гуряев, — но я хочу выяснить. Он, значит, биолог?
— По-моему, он ветеринар, — заметил архитектор Некушаев. — Определенно, ветеринар.
— А я думаю, что он зоолог, — вмешался в разговор художник Комаринов.
— Кажется, он врач-психиатр, — заявила Зоя Львовна, — кошки для него — только материал. Мне объясняли, что он на кошках изучает, кажется, психологию человека. У него своя теория. Вы понимаете? У других, например, конек — лошадь, обезьяна. А его конек — кошка.
Спор угас.
— Мне все это кажется странным, — подвел итог рассудительный Гуряев. — Впрочем, возможно, что знаменитый Кабиносов действительно срывает покровы с тайны тайн природы. Знаете что, давайте попросим Кабиносова прочитать нам небольшую лекцию о своих работах.
Все согласились, что это будет очень хорошо и интересно. Гуряев принял на себя организационные хлопоты.
Утром он поговорил с Кабиносовым. Знаменитость поморщилась, поломалась, но потом согласилась. Лекция должна была состояться после ужина в голубой гостиной.
К ужину Кабиносов не вышел.
— Готовится к лекции, — решили отдыхающие.
Поужинав, перешли в голубую гостиную и стали
ждать знаменитого лектора.
Прошло сорок минут. Кабиносова не было.
Прошел час. Кабиносов не появлялся.
Гуряев не выдержал и пошел наверх в роскошную седьмую комнату.
— Товарищ Кабиносов, — сказал он, деликатно постучавшись. — Мы вас ждем с нетерпением.
В ответ послышалось неопределенное мычание.
Гуряев открыл дверь и вошел в комнату.
Знаменитость сидела на полу и лихорадочно упаковывала чемоданы. Великолепная, словно гофрированная борода Кабиносова была растрепана, лысина ярко розовела, напоминая интимный абажур. У научного деятеля был очень расстроенный вид.
— Что с вами, товарищ Кабиносов? — испуганно спросил Гуряев.
— У меня большое личное несчастье, — горестно сказал Кабиносов, запихивая голубые кальсоны в разъятое чемоданное брюхо.
— Что-нибудь с женой? С детьми?
— А! При чем тут жена!
— Может быть… с кисками вашими?
— Да, уж скорее с кисками… Геннадия Ивановича сняли! Как раз накануне рассмотрения сметы по моему институту. Извинитесь там, голубчик, за меня, я сейчас уезжаю.
Лекцию о тайне тайн пришлось заменить западными танцами.
Через декаду, просматривая после завтрака свежие газеты, Гуряев вдруг постучал вилкой о тарелку и сказал:
— Тише, товарищи. Слушайте. Он, оказывается, не биолог, наш знаменитый Кабиносов.
— Я же говорил, что он ветеринар, — торжествуя, заметил Некушаев.
— Нет, не ветеринар!
— Значит, зоолог, — сказал художник Комаринов.
— И не зоолог!
— Я была права: он врач-психиатр, — обрадовалась Зоя Львовна.
— Нет, он не психиатр!
— Боже мой, кто же он?
— Жулик он, вот кто, — с удовольствием сказал Гуряев, — стопроцентный научный арап. И кошки эти его сплошное очковтирательство. Вот здесь все написано. Видите ли, он держался только благодаря своему Геннадию Ивановичу, а этот Геннадий Иванович, оказывается, довольно темная личность. И подумать только, что из-за него меня переселили в пятую комнату!
Все молчали.
Потом Некушаев сказал:
— Меня удивляет вот что: как мог он так долго функционировать, этот Фауст кошачий?
— Очень просто, — заметил Гуряев, — ветеринары ждали, что его разоблачат зоологи. А зоологи надеялись на ветеринаров. Что вы на все это скажете, Зоя Львовна?
— Вы же знаете, что я всегда считала его страшно подозрительным, — сказала Зоя Львовна.
Лето в этом году было похоже на засидевшегося гостя. Уже поговорили обо всем, допили водку, доели осетрину в томате и надоели друг другу смертельно. Уже хозяйка несколько раз откровенно зевнула, и хозяин не очень кстати сказал, что знаменитый абхазский старик, проживший 153 года, всегда спать ложился в десять часов. А гость все сидит, все смотрит свинцовым взглядом на пустой графинчик и, видимо, вовсе не собирается следовать хорошему примеру славного абхазского Мафусаила.
Так было и с летом. Пересидев все сроки, оно и в сентябре продолжало палить дачные крыши томным июльским жаром. А когда к нему привыкли, — вдруг поднялось и ушло.
И сразу стало немножко грустно. Дунул холодный ветер, понес по широким улицам поселка первые желтые листья. Ворчливо и громко стали шуметь дачные сосны.
