— А я того, взносы упорядочил…
— Не в этом дело, товарищ Старалкин, — перебил его председатель, — я на беседу вас вызвал. Как живется?
— Нормально.
— Может, в чем нуждаетесь? Вот у меня есть пакеты для новорожденных. Можем.
— Что вы? У меня, того, не предвидится ничего такого.
— А как насчет спортивных секций? Скажем, в легкоатлетическую, или хореографическую? Можем.
— ? ? ?
— Ну, тогда идите, Егор Иванович, в отпуск. Отдохнете, подправитесь. Путевку можем.
— Да я только из отпуска, товарищ председатель.
— Ну, тогда что ж, если какие там жалобы на столовую или бильярдную возникнут, — заходите прямо ко мне…
Не успел Старалкин выйти из месткома, как ему навстречу посыльная из отдела кадров:
— Вас просит зав. пожаловать.
— Иду, — покорно ответил Егор Иванович, предчувствуя что-то недоброе.
Завотделом кадров вежливо попросил Старалкина сесть, пристально посмотрел ему в глаза и приступил к допросу, все время посматривая в анкету?
— Год рождения?
— 1909-й.
— Член профсоюза?
— С 1929 года, товарищ заведующий.
— Фамилии не меняли?!
— Не было надобности.
— А отца так Иваном и звали?
— А то как еще?..
Зав. глубокомысленно задумался. Старалкин сидел бледный, с разведенными руками, ожидая следующий вопрос, как вратарь футбольной команды ждет одиннадцатиметровый.
— Строгий выговор с предупреждением в каком году получали?!
— Боже упаси, кроме благодарностей, никогда ничего не имел…
Разбитый и удрученный, пришел Егор Иванович домой и в передней, снимая пальто, услышал знакомый голос секретарши управляющего, которая по душам беседовала с его супругой:
— Любит он вас?
— Да вот уже, слава богу, двадцать семь лет в согласии живем, — ответила жена, гордо подчеркивая слова «двадцать семь».
— И побоев никогда не было? — спросила секретарша.
У Егора Ивановича потемнело в глазах. Он кашлянул, чтобы дать знать о своем прибытии, и женщины перешли на шепот.
Утром кассир-счетовод был любезно приглашен к главному бухгалтеру.
— Как живешь, старина? — спросил глав бух.
— Хвалиться нечем, — ответил Старалкин подавленно.
— Ты вот что, милорд (так главбух называл своих подчиненных), иди-ка поброди по городу, подыши свежим воздухом, прогуляйся, развейся.
— Может, того, совсем уходить? — задал вопрос ошарашенный кассир.
Но главбух не вник в смысл его слов и ответил:
— Зачем же? Часикам к пяти приходи, тебя управляющий вызывает.
…Когда Егор Иванович распахнул дверь кабинета управляющего, он увидел там таинственно ухмыляющихся главбуха, председателя месткома, заведующего отделом кадров и секретаршу. Размышлять было некогда и не к чему. Старалкин быстрым шагом подошел к управляющему и положил ему на стол исписанный лист бумаги. Управляющий злорадно усмехнулся и посмотрел вопросительно на Старалкина. Егор Иванович одним духом выпалил:
— Прошу уволить по собственному желанию!..
И опрометью бросился к двери.
За этим последовала немая сцена, которую вероломно нарушил дребезжащим звоном стоящий на столе новенький будильник, приготовленный в подарок юбиляру. Все вздрогнули.
КАК ИВАН ФОМИЧ «ДАЛ ПЕТУХА»
На всю жизнь запомнился мне такой театральный случай. Объявили премьеру: «Онегин» — Чайковского. Ленского местный тенор пел. Все в этот вечер шло хорошо. Аплодисменты, восклицания, похвалы. Дошел наш Ленский до «куда, куда», и вот на самом ответственном месте издал душераздирающий визг!
— Сорвался!
— Дал петуха!
Эти слова, произнесенные в разных концах зала, прозвучали, как суровый приговор.
Больше я не слышал этого тенора в нашем театре. Говорят, что он переехал в другой, далекий город, не сообщив адреса даже самым близким друзьям. А некоторые утверждают, будто бы он вообще ушел со сцены.
С тех пор прошло немало лет. Воспоминание о случае с тенором всплыло в моей голове недавно, при весьма непохожих обстоятельствах.
Все вы знаете нашего управляющего Ивана Фомича и, конечно, удивлены сопоставлением его славного имени со словами «дать петуха». Не смог, скажет кое-кто, Иван Фомич «дать петуха», ибо он не только сам никогда не пел, но даже в нашем учреждении всем петь запретил.
Ну, а я, шофер Ивана Фомича, свое особое мнение на сей счет имею. Больше года он у нас управляет. Больше года рядом в машине сидим. И, должен вам сказать по секрету, авторитета прочного до последнего времени он не имел. Винить его за это особенно нельзя, так как не в нем, собственно, дело. Деятельность нашего управляющего всецело зависела от его супруги, от ее настроений, желаний, самочувствия и прочих душевных переживаний. Кому-кому, а мне, как шоферу, все это доподлинно известно. Ведь наше дело какое? Подъедешь утром за полчасика до работы к парадному крылечку дома управляющего и ждешь. Прислушиваешься. Окна квартиры выходят на улицу, большей частью открыты. И все видно, как со сцены, да и акустика, надо сказать, не плохая… Что-нибудь на слух и подцепишь. А, надо вам сказать, так уж повелось, все колебания в отношениях Ивана Фомича с супругой неизменно переносились в наше учреждение. Каждое утро, привезя управляющего на работу, я давал сигнал, как вести себя аппарату.
Если жена Ивана Фомича провожала его до крыльца, что-то самодовольно воркуя, я бодро здоровался с коллективом:
— Доброе утро, товарищи, все идет правильно! — Это как бы соответствовало зеленому сигналу на светофоре.
В этот день разрешались все вопросы, давались положительные ответы на все письма, в работе сотрудников царили оживление и подъем. Иван Фомич ходил по кабинету, приговаривая:
— Как там у Маяковского сказано: «И жизнь хороша, и жить хорошо»? Рельефно выражена мысль. А?
Если же Иван Фомич выходил на крыльцо один, то моей первой фразой в конторе было:
— Привет, товарищи. Как живем? Средненько. Ничего не поделаешь. — Это вроде как бы желтый сигнал.
В такие дни дела не шли, контора не писала. Каждый сотрудник работал без отрыва от своего стула, молча поглядывая на часы, и — о боже! — как медленно двигалась часовая стрелка к заветной цифре «6». Управляющий весь день не выходил из кабинета и мрачно рассматривал бумаги.
