Что касается фельетона, я действительно не видел подходящей причины писать его, хотя случай с солдатом, спрятавшимся от занятий, сам по себе был смешным и обыграть его не составляло труда. Только какое явление стояло за фактиком?
«Сачки», ловкачи, прохиндеи водились во все времена, у всех народов. А поскольку армия формировалась на основе всеобщей воинской обязанности, она неизбежно отражала действительность.
Вспомнилось, как в части, где я командовал взводом, состоялся кросс на длинную дистанцию. Все солдаты получили бумажки с номерками. Пробежав положенное расстояние, участники кросса бросали номера в ящик, стоявший у линии финиша. Судьи засекали время.
Взводы стартовали один за другим. Судьи встречали финиширующих. Мельница крутилась, и ничто не предвещало сенсаций.
Вдруг начальник физподготовки доложил командиру:
— Мировой рекорд, товарищ подполковник!
Подполковник Лютов, человек мудрый, спокойный, не повышая голоса, приказал:
— Рекордсмена — на гауптвахту. Двое суток. За очковтирательство. И разберитесь, как он ставил рекорд. Отдохнет, пусть еще раз пройдет дистанцию под вашим наблюдением.
«Мировой рекордсмен» оказался солдатом моего взвода. Разбирался в его достижениях я.
Без особого труда удалось выяснить, что солдат, решивший не обременять себя бегом, ушел со старта со всеми, но на дистанции отстал и спрятался. Когда бегуны возвращались, он пристроился им в хвост, надеясь, что покажет средний результат. Однако допустил ошибку. Отделение, к которому «сачок» прибился, ушло на дистанцию раньше остальных. Мировой рекорд стал неизбежным.
«Сачок» сполна получил свое и вынужден был пройти дистанцию кросса от начала до конца, чтобы получить зачет. На этом дело и окончилось. Лютов не мелочился, не придавал пустякам большого значения. И это мне в нем особенно нравилось. Я никогда не мог понять, почему люди серьезные, неплохо знающие дело, случайно поймав муху, иногда начинают раздувать ее в слона.
Как— то на склады нашей дивизии нагрянула проверка из управления тыла военного округа. В первый же день бдительный инспектор обнаружил ужасное нарушение.
Нет, с хранением имущества все было в норме. Портянки лежали аккуратными стопками на стеллажах. Сапоги рядами висели на слегах. Оборона против моли держалась на уровне требований науки: воздух от запаха нафталина казался густым, как студень. И все-таки проверяющий углядел, что порядки на складе прямо угрожают общественной безопасности.
Как так? А очень просто. Двери склада перед сдачей караулу опечатывались мастичной печатью, на которой красовался царский орел и читалась надпись «Лейб-гвардии гусарский полк…»
Ах, какое тогда раздули дело! Попало всем — и комдиву, и начальнику политотдела, и заместителю по тылу. Напрасно хозяйственный старшина — начальник склада — объяснял, чуть не плача, что применял печать только в целях большей надежности. «Такую, — говорил он, — и подделать нельзя…» Не помогло!
Лучше бы уж портянки лежали не в стопках и не пахло в воздухе нафталином. Недостатки просто записали бы в акт, обязали замечания учесть, устранить, и все катилось бы по наезженной колее до следующей проверки. Но печать с орлом признали безобразием злонамеренным и непростительным.
О реакционном влиянии, которое несла в массы надпись «лейб-гвардии», о преклонении перед царским прошлым говорили на совещаниях.
Сама вредоносная печать была конфискована комиссией. Ее как вещественное доказательство непорядков, царивших на складах дивизии, увезли в штаб округа.
Выпустил воздух из резинового слона только командующий войсками округа генерал-полковник Константин Аполлонович Коротеев. «А как портянки? — спросил он. — Целы? Так и напишите в акте… Печать я себе возьму. Буду на приказы по тылу ставить. Такую и подделать нельзя…»
С Юрием Федоровичем Занудиным мне вновь довелось встретиться уже в другом месте, в другой обстановке. Полковник к тому времени стал командиром дивизии.
Легкий на подъем, быстрый, он почти не сидел в штабе. Потому мы чаще всего виделись то на учениях, то на совещаниях.
Офицеры говорили о своем комдиве с уважением и за глаза называли его «Юра Вперед». Причем имя Юра произносилось так, что в этом не звучало ни панибратства, ни пренебрежения.
«Вперед!» — было любимым словом комдива и его внутренней командирской сущностью.
Людям, далеким от военного дела, бывает не совсем понятна суть тактических учений. Зачем эти игры? Войны нет, а из гарнизонов уходят в поле штабы, батальоны, полки, дивизии, передвигаются по горам и долам, а зачем и для чего? Как можно учиться тушить пожар без огня и воевать без войны?
Наступление — это удар. Удар огнем, броней, живой силой. Удар с целью ошеломить, смять, подавить сопротивление противника. Чем мощнее, чем направленное удар, тем ближе успех и победа.
Но как сделать, чтобы удар был ударом?
Моторизованная дивизия США, как определяют нормативы, на марше в предвидении встречного боя движется по двум-четырем маршрутам в полосе шириною 20 — 30 километров. Так вот при движении по трем маршрутам глубина колонн от передовых разведывательных дозоров до тылового охранения оказывается равной по меньшей мере ста километрам.
Три маршрута колонн — три растопыренных пальца. Чтобы нанести удар, их надо сжать в кулак. Для этого в точно определенное время — ни раньше, ни позже; на заданном рубеже — ни дальше, ни ближе — все силы полков и батальонов должны сойтись, развернуться и начать боевую работу.
Научить в мирное время командиров планировать действия войск, дать самим войскам опыт организованных, точно укладывающихся в установленные сроки действий — вот одна из многих целей учений. Без такой подготовки вся тактика может уложиться в формулу «гладко было на бумаге, да забыли про овраги, а по ним — ходить».
Ко всему прочему, учения помогают солдату смириться с мыслью, что хотя начальство его бестолково, тем не менее надо точно выполнять все, что оно приказывает.
Мнение о «бестолковости» командования переходит в представлениях солдат из поколения в поколение. Дело в том, что смысл большинства передвижений войск — маршей, сосредоточений и рассредоточений — далеко не всегда понятен солдату. До конца его сознают только в высоких штабах. Там на картах десятки малых подвижек людей и техники складываются в стрелы ударов, ведущих к прорывам и окружению, которые годы спустя становятся известными всем и каждому. А вот когда эти подвижки осуществлялись на практике, солдату казалось, что он участвует в бестолковом деле.
Представим, что сперва батальоном получен приказ продвинуться из села Хвостова в деревню Гривово и занять там позиции. Только роты доехали до места, только слезли с машин, как вдруг новое распоряжение — вернуться срочно в Хвостово и развернуться там.
Дело в том, что поначалу в штабе дивизии полагали, что противник именно по Гривово ударит своими главными силами и там, как казалось, нужен резерв. Но вот на деле четко обозначилось направление контрудара — Хвостово. Сюда поскорее надо передвинуть дополнительные войска.
Все целесообразно и обоснованно, не так ли? А солдату видится бестолковость начальства: можно же было из Хвостова вообще не выезжать, а значит, и не возвращаться туда в спешке и в мыле.
Чем строже войска приучены без колебаний выполнять приказы, тем ближе к успеху армия. Тем больше шансов у ветеранов — участников боев будет шансов рассказывать о том, как они били врага и в хвост и в гриву. Тем более что понимание пользы своих действий во всех деталях приходит к ветеранам позже.
Один из моих сослуживцев, начинавший службу рядовым на дальневосточной границе, рассказывал, как солдаты немало дивились бестолковости своих командиров. В самые трудные дни Великой Отечественной войны их стрелковый полк по ночам сажали на машины и куда-нибудь увозили. Утром в строю, совершая марши по двадцать-тридцать километров, роты и батальоны походным строем шагали к границе и укрывались в лесах. Так повторялось изо дня в день, неделю за неделей. Изредка войскам давали отдых, и опять марши…
Только после войны товарищ понял, что совершалась крупная маскировочная операция. Японская разведка, внимательно следившая за нашей стороной, то и дело засекала подход свежих частей к маньчжурской границе. И это сдерживало горячность генералов-самураев, которые не прочь были испытать прочность нашей обороны на востоке. Пот солдатский лился не зря.
— А как же с суворовским требованием «каждый солдат должен знать свой маневр»? — Такой вопрос мне задали, когда я рассказывал эту историю.
С суворовским требованием все очень просто: солдат должен знать именно свой маневр, а передвижки войск — это маневр высшего командования. Оно и должно понимать его назначение.
Кстати, маневр силами у Занудина был коронным номером. В его штабе хорошо помнили про овраги. А в подразделениях знали — любой приказ подлежит исполнению. И точка.
