Тут Лазарь вспылил и начал кричать на брата:
— Я не еврей, это вы все евреи, а меня куда партия послала, там я и буду. Пошлет в Киргизию — буду киргизом. А если пошлет в Палестину, тогда буду евреем. Учти, — сказал он брату, — я от тебя откажусь.
— Лазарь, — сказал брат, — ты же был хорошим сапожником, а должен теперь заниматься не своим делом. Представь себе, Лазарь, если бы Ленин шил сапоги, ну разве он смог бы сшить такие сапоги? — И брат показал Лазарю свою ногу, обутую в изящный сапог.
Лазарь собственноручно снял с ноги брата сапог, долго его щупал, нюхал и даже пробовал на зуб.
— Хороший сапог, — сказал он наконец, — кто его сделал?
— Ты, — закричал брат, — ты его создал еще до революции, и я эти сапоги с гордостью ношу до сих пор.
Лазарь Моисеевич действительно был приличным сапожником. И любил это дело настолько, что, даже будучи наркомом, всегда сам себе чинил обувь и любого, с кем встречался впервые, начинал рассматривать с обуви. Он не собирался никогда становиться революционером. Но вот революция позвала его в строй, и он бросил все: семью, местечко и даже блестящую карьеру сапожника. А ведь со временем он мог заиметь свою сапожную мастерскую. А его в наркомы потянуло.
Грянула революция, и что-то проснулось в душе у Лазаря такое, что он, бросив все, пошел вперед к победе коммунизма.
Занимался первые годы после революции обычной большевистской работой: интриговал, сплачивал, вел за собой, расстреливал. И справлялся с этим довольно неплохо, у него даже какой-то талант появился организационный. Мало кто мог так умело дать отпор или, допустим, организовать аресты и расстрелы. Ну, может быть, Дзержинский и еще пара-тройка большевиков. Но они были плохими революционерами, не поняли вовремя, за кем надо идти, а Лазарь понял, он шел за всеми сразу, пока наконец не выбрал настоящий революционный путь, проложенный верным ленинцем.
И вот теперь Сталин вызвал его к себе и сказал:
— Лазарь, ты знаешь, я не антисемит, у меня даже есть один друг еврей.
— Ну, конечно, Иосиф Виссарионович.
— Но, — продолжал Сталин, — ты, конечно, не можешь знать, что при этом евреев я не люблю.
— А за что их любить, товарищ Сталин? — закричал Каганович. — Я сам их терпеть не могу.
— Постой, — сказал Сталин, — да ты ведь, кажется, и сам еврей?
— Нет, товарищ Сталин, это не так.
— Постой, — говорит Сталин, — отец у тебя кто?
— Еврей.
— Мать кто?
— Еврейка.
— А ты кто?
— А я коммунист! — гордо сказал Каганович.
— Ай молодец, — сказал Сталин, — настоящий интернационалист. Но ты, — продолжал Сталин, — можно сказать, безродный космополит.
Каганович университетов не кончал и не знал, что это такое — безродный космополит, поэтому ответил:
— Я, товарищ Сталин, коммунист, преданный делу Сталина.
— А как ты думаешь, — сказал Сталин, — Ленин был еврей?
— Нет, товарищ Сталин, не мог основоположник нашего пролетарского государства оказаться евреем.
— То-то же, смотри у меня, — сказал Сталин.
— Он же вождь наш и отец, — неосторожно добавил Каганович.
— Отец народов? — насторожился Сталин.
— Нет, товарищ Сталин, отец народов у нас один — это вы, а Ленин, он хоть и отец, но только одного, а не всех народов.
— Ох, хитрец, — сказал Сталин, улыбаясь, — и вот потому, что ты такой ушлый, я тебя, Лазарь, пожалуй, пошлю проводить на селе коллективизацию.
— Товарищ Сталин, — испугался Каганович, — за что такая великая честь? Есть ведь более достойные люди: Калинин — он из народа, в конце концов, Буденный — он и с лошадьми хорошо знаком.
— Нет, Лазарь, ты пойдешь проводить коллективизацию, и я тебе объясню почему. А потому, Лазарь, что ты хоть и коммунист, а все же еврей. Если коллективизация не удастся, то мы так прямо и скажем народу, что проводил ее еврей Каганович, который не любит русский народ за то, что он русский. И тогда народ сам решит, что с тобой делать. А если коллективизация все-таки получится, тогда все будут благодарить нас за то, что я дал крестьянам настоящее коллективное счастье, и я тебя тогда не забуду.
— Гениально, товарищ Сталин.
— А вообще-то, скажу тебе честно, я крестьян не люблю, поэтому и хочу сделать их колхозниками. Не люблю я их. Помню, когда-то в Туруханском крае, когда бежал я из ссылки, одна крестьянка…
Сталин закурил трубку, и глаза его сверкнули желтыми огоньками.
— А впрочем, это не твоего еврейского ума дело. Не люблю я крестьян, поэтому и посылаю именно тебя, дорогой, на это нужное и ответственное дело. Думаю, ты не подведешь. А потом, надо смотреть далеко вперед. Через много-много лет, когда нас с тобой не будет… — Сталин сделал паузу, в которой Каганович подумал: "Тебя не будет, а я-то собираюсь жить долго", — но тут же запретил себе эти мысли, поскольку предполагал, что этот усатый дьявол мог и мысли читать. — Так вот, — продолжал Сталин, — через много-много лет, когда нас с тобой не будет, — он внимательно посмотрел на Кагановича, и у того душа ушла в подметки самодельных сапог, — и тебя не будет, — уточнил Сталин, — и когда в нашей стране начнется черте что, вспомнят, что коллективизацию проводил еврей, и она вам, жидам, откликнется. — Сталин ухмыльнулся, что у него означало высшую степень самодовольства. — Потому что я, ты, Лазарь, знаешь, евреев не люблю, хотя, и это ты тоже знаешь, я антисемитом никогда не был.
— Конечно, товарищ Сталин, вы — известный интернационалист и всех любите одинаково.
— Ты прав, Лазарь, я всех одинаково не люблю, — сказал Сталин, — но особенно не люблю евреев, русских, армян, азербайджанцев, татар не люблю. Ты знаешь, Лазарь, ты будешь смеяться, но я и грузин не люблю. Но евреев не люблю больше. Ты знаешь, как ни странно, Лазарь, чуть-чуть меньше не люблю адыгейцев, может, потому, что никогда в жизни их не видел, калмыков этих, мордву не видел — спокойно к ним отношусь, но вот когда я вижу тебя…
— Я же не еврей, товарищ Сталин, — взмолился Каганович.
— Ну ладно, иди, — сказал Сталин, — дьявол с тобой, иди и делай что хочешь, но чтоб коллективизация была. Иначе ты у меня снова евреем станешь и будешь им до конца жизни, который я тебе гарантирую в ближайшем будущем.
Ну а дальше все известно. Каганович пошел и стал проводить коллективизацию. Он, конечно, в этом сельском хозяйстве понимал меньше, чем баран в рыбной ловле на блесну, но зато хорошо разбирался в страхе, ужасе, жадности — в общем, в человеческой психологии. Потому он вызвал секретарей обкомов и райкомов и сказал:
— Сталин поручил мне провести коллективизацию, и я ее проведу, а кто в колхоз не пойдет, того будем рассматривать как личного врага товарища Сталина.
И пошло, и поехало. Никто не хотел быть личным врагом вождя мирового пролетариата.
И вот сегодня, когда уже нет в живых Сталина, а совсем недавно и Каганович отправился к своему усатому дьяволу, никто не говорит, что Сталин проводил коллективизацию или что партия объединила всех в колхозы. Нет, находятся люди, и их немало, которые говорят:
— Во всем виноват Каганович. Он боролся один на один с русским народом.
И я думаю: какой же все-таки поистине дьявольской изобретательностью обладал Сталин. Ведь колхозы есть и по сей день. И на сколько лет вперед отравил он сознание миллионов людей. И в этом его главная заслуга перед дьяволом.
За это ему гореть в адском пламени теперь уже вместе с Лазарем Моисеевичем, который, по его убеждениям, никогда не был евреем, а всегда честным и бескомпромиссным коммунистом-интернационалистом.
Спаси нас, Господи, от них! И помилуй. И во веки веков. Аминь!
Однажды Леонид Ильич решил стать лауреатом конкурса мастеров художественного слова. Это было еще тогда, когда он не был ни маршалом, ни лауреатом Ленинской премии, а был он тогда простым и скромным генсеком. Человек он, как утверждают очевидцы, был добрый и по-своему честный, а потому решил стать лауреатом по-честному. Он с детства любил стихи, и даже сам иногда их пописывал. У него даже была одно время мысль стать поэтом и получить Ленинскую премию по поэзии.
Но куда-то запропастились его детские стихи. А читать те, которые он написал бы заново, у него не было ни малейшего желания.
— Стихи, — говорил Леонид Ильич, — и не только стихи, а вообще поэзия более присущи юному возрасту, а я из него, как мне кажется, не так давно вышел.
Здесь все окружающие начинали смеяться, потому что Леонид Ильич шутил. Он вообще человек был с юмором и неплохо шутил.
Так, однажды, когда уже перешли в мир иной Суслов, Косыгин и Подгорный, Леонид Ильич на заседании Политбюро сказал:
— Что-то дисциплина у нас в Политбюро стала хромать. Вот и сегодня, как всегда, опаздывают Суслов, Косыгин, Подгорный.
