Ознакомительная версия.
– Страхолюдина, конечно… чего спорить… Но зато как заливается, шельмец… Как заливается… – блаженно улыбаясь, словно не грозил им скорый плен, а то и чего похуже, проговорила неожиданно ни в лад, ни впопад крестьянка. – Ровно покойная теща Жана Колёсника на день Последнего Колоса… Ох, голосистая бабка была… а какие песни знала… старинные сплошь… да еще какие сердечные… Так слезу и вышибало… за душу аж хватало… до печеночек пробирало…
Сочувственно вздохнув, товарищи ее потупили взоры, не в силах смотреть ни на самодовольно разливающуюся соловьем буро-зеленую тварь, ни на приближающихся врагов, ни на цепко захваченную колдовскими чарами жаборонка Грету.
– Ой, а вот это он сейчас выводит… вот это… – благоговейным шепотом сообщила дочка бондаря, остекленевшим взором глядя куда-то в подпространство. – Похоже на мою любимую… про землянику…
И, к смущению и почти ощутимой неловкости людей, крестьянка прикрыла глаза, склонила голову набок, и прочувствованно, с придыханием затянула:
Жила в одной деревне Эмма,
Красою знатная была —
Лицом прекрасней орхидеи —
Цветами юности цвела…
После первого куплета смущение слушателей сменилось смятением.
После второго – нехорошим предчувствием.
Которое переросло в полную тихого ужаса обреченность после третьего.
Больше всего люди сейчас жалели, что не в состоянии поднять руки – если не кинуть в певицу хоть чем-нибудь, то хотя бы просто зажать уши – потому что такие приемы, как свист, завывания и просто исступленные призывы немедленно прекратить дополнительную пытку поймавшая кураж артистка игнорировала как шум ветра в кронах.
…Но вот однажды рыцарь важный
По той деревне проезжал
И деву стройную как лебедь
Он у сарая увидал…
По мере того, как разворачивалась история взаимоотношений бестолковой девы с лицом растения-паразита и сластолюбивого проезжего, все и каждое по отдельности предчувствия сбывались по полной программе, с каждым душераздирающим куплетом достигая всё новых и новых высот.
…Сказал ей рыцарь подбоченясь
И заиграли чувства в нем:
Пойдем со мною в лес зеленый —
Мы землянику там найдем…
Оказывается, познал экспедиционный корпус почти в полном составе, на Белом Свете имеются вещи пострашнее людоедов, лесных чудищ и злых колдунов.
…А поутру, лишь солнце встало,
Уехал рыцарь молодой —
Лишь пыль дорожная осталась —
Да на руке горит кольцо…
Не замечая реакции аудитории, Грета выводила деревенские страдания проникновенным, как пение циркулярной пилы, наткнувшейся на сучок, голосом, и искренние слезы сочувствия горькой судьбинушке бессчастной девицы выступали на ее прикрытых в исполнительском экстазе глазах.
…И люди в той деревне стали
Пенять девице без конца.
Эммануэлью ее звали,
Исторья правдой та была.
Когда последний тоскливый звук песни Греты затих, тетушка принцессы расплакалась, сама Изабелла выглядела так, словно выпила три стакана рыбьего жира, в глазах Люсьена застыло болезненное недоумение: «За что?…», физиономия Лесли отражала всеохватывающее блаженное облегчение, а Агафон…
Агафон готов был взлететь от мимолетного прикосновения крыла удачи.
– Жаборонок!!! – звенящим от радости голосом выкрикнул он прежде, чем набравшая в груди воздуха аудитория смогла начать высказывать мнения по поводу сольного номера дочки бондаря. – Жаборонку плохо!!!
Четыре пары глаз устремились мгновенно на певучего монстра[29] и тоже вспыхнули надеждой: самодовольная еще недавно морда чудовища была теперь перекошена словно от немыслимой душевной муки, круглые желтые глаза подернуты полупрозрачной пленкой, когти судорожно сжимались и разжимались. Казалось, еще немного – и тварь, наплевав на обязательства и дружбу, взмахнет своими ангельскими крыльями и рванет отсюда очертя голову и затыкая уши лапами…
На озвучивание вывода его премудрие времени терять не стал.
На горе поет петух,
Под горою лошади!
Милка, косо не гляди —
Давай гулять по площади!..
Если бы Грета могла петь на октаву ниже, это прозвучало бы именно так, но, в отличие от крестьянки, волшебник знал поражающую силу своего вокала и теперь пользовался этим беззастенчиво. На войне как на войне.
Принцесса и ее тетушка, не сообразив сразу, что происходит, вздрогнули и жалостно застонали, подобно душам, поджариваемым на плутониевых сковородках. Шевалье же уловил замысел мага моментально.
«Нам пеняют за деяния фривольные,
Называют нас «ворами» и «дубьём»…
А мы сами тоже люди подневольные:
Мы походной жизни тяготы несем!..»[30]
– заорал он во всю рыцарскую глотку любимые военные куплеты деда.
Жаборонок позеленел, забыв, что он не хамелеон.
Лесоруб при виде дрогнувшего чудовища встрепенулся, крякнул, разинул рот и загорланил игривую кабацкую песню так, что над лесом поднялась и закуролесилась, сталкиваясь и рассыпаясь перьями, стая испуганных ворон:
Одну простую сагу,
А может быть балладу,
А может даже притчу
Желаю я пропеть!
Её я вспомню сразу
А может и не сразу,
А может быть припомню
На четверть иль на треть!..
Чудовище покачнулось, и обнадеженные люди азартно усилили натиск:
«…Оторвался лист зеленый
Над сараем полетел.
Парень девке в сени лазил —
Познакомиться хотел!..»
– вопил чародей.
«А походы – развлечение ведь то ещё…
На коне в жару скакать такая жесть:
Отобьёшь себе дворянское достоинство,
Родословная пылает – аж не сесть!..»
– вторил ему де Шене.
«Одной простой служанке,
А может быть дворянке,
А может быть купчихе
Нежданно повезло:
Послал король ей мужа —
Богатого виконта,
А в нём на центнер жира
И мозгу на кило!..»
– соловьем-разбойником заливался сипло лесоруб, не сводя горящего взора с нервно передергивающего крыльями жаборонка.
Наконец-то идею поняли и женщины.
«Ночною мглой укрылся сад,
И звезды с неба не глядят,
И, словно бы утомлена,
Свой лик укрыла тьмой луна.
Один лишь рыцарь молодой
В ту ночь не смог найти покой:
Отважен, нежен и влюблён
По саду тихо ходит он!..»[31]
– слаженный королевский дуэт окрасил и притушил разухабистую какофонию.
Жаборонок неожиданно ожил, глаза его умильно сверкнули, и сладкая, опутывающая не хуже паутины мелодия полилась из широкой пасти с новой силой.
– Цыц вы!!! – страшным голосом гаркнул на дам Агафон и, не останавливаясь ни на секунду, чтобы объясниться или извиниться, взревел не своим голосом:
На яру растет калина,
На калине – колбаса!
Милка вечером не вышла —
В ногу цапнула оса!..
Но королевские родственницы и так уже поняли свою промашку и сконфуженно замолкли, давая полную силу и волю сводному мужскому хору.
И тот старался.
…Но по жизни так внезапно всё меняется,
Ведь геральдика намешана хитро —
На главе моей корона засияется,
А не это шлемовидное ведро!..
…В альков она взлетела,
А может не взлетела,
А может быть к подругам
Стрелою понеслась,
И всем им рассказала,
А может быть поведала,
Что чудная помолвка
Волшебно задалась!..
«…Но появился рыцарь бедный
На тощем чахлом жеребце.
Собою сумрачный и бледный,
Следы порока на лице…»[32]
– Грета решила, что негоже такой замечательной спевке проходить без участия примы и поддержала хор очередной любимой песней.
То ли тембр ее голоса был уникальным, то ли отсутствие слуха, голоса и вкуса носило особо неповторимое сочетание, то ли даже у монстров имеется предел выносливости, но выступление дочери бондаря оказалось решающим. Из пасти жаборонока вместо околдовывающего пения вырвался тонкий жалостный вой, огромные крылья хлопнули, окатывая вокалистов стеной брызг грязи, болотной воды и лягушачьего потомства, заливая им лица… А когда грязные руки людей прочистили глаза, то от посланца бугней не осталось иного следа, кроме содранной гнилой коры на коряжине.
Несколько секунд спустя, подхватив меч и Грету, отряд рванулся бежать, маневрируя по частому худосочному подлеску. Крестьянка, вцепившись в руку Люсьена и резво перебирая ногами, всё же вид имела более чем слегка озадаченный, и время от времени недоуменно мотала головой, словно норовя вытряхнуть через уши что-то ненужное, но привязчивое.
Похоже было, что отважные осинки и буки, некогда выступившие на завоевание трясины по поручению своего родителя-леса, медленно, но верно проигрывали эту битву. Тут и там валялись, погрузившись наполовину в топкую почву, подгнившие у корней или задушенные болотным вьюнком стволики, образуя между мелкими, но неожиданными бочагами барьеры и завалы. Объеденные неизвестным любителем молодой древесины, торчали среди них сторожевым частоколом огрызки высотой не более полуметра. То и дело попадались изогнутые дугами деревца, притянутые за кроны и превращенные в ловушки для всего, что мельче волка, трясинными паукрабами…
Ознакомительная версия.
