Герман Дробиз - Вот в чем фокус

Да, не все, что может представить Сергей Иваныч, может представить его жена.

Сергею Иванычу в целом жизнь понятна, но постоянно­го мнения о ней у него нет. Было время, он думал, что жизнь прожить — не поле перейти. А как выехал в первый раз на картошку, как глянул на отведенную ему борозду, убегающую вдаль, так и засомневался: смотря какое поле...

В день получки, отходя от кассы, первые метров пятнадцать он считает, что однова живем. А на шестнадцатом-семнадцатом всплывает теплый образ жены и приходит ясное понимание того строго научного факта, что жизнь невозможно повернуть назад.

Купит лотерейный билет и какое-то время полагает, что наша жизнь — игра. А потом проверит по таблице розыгрыша и начинает склоняться к тому, что нет в жизни счастья, поскольку без труда не выловишь и рыбку из пруда.

А когда покупает криль для любимого салата, поне­воле задумывается: не есть ли жизнь существование белковых тел?

А когда на собрании у себя в конторе при всех по­критиковал работу столовой, долго еще считал после этого, что в жизни всегда есть место подвигу.

Пока все логично, не правда ли? Но иногда такое мнение о жизни у Сергея Иваныча полностью противо­речит ее фактам. Так однажды, в холодный ветреный мартовский день, в субботу, после традиционной стирки, жена нагрузила Сергея Иваныча тазом с бельем и от­правила во двор. Кто развешивал сырое, плохо отжатое белье на сильном ветру, когда оно так и хлещет тебя по мордасам, тот согласится, что ничего хорошего от жизни развешивающий не ждет — как говорится, особых перспектив не видно. Но Сергей Иваныч, покончив с этой малопривлекательной работой и окинув взором веревку с постирушкой, скромный двор в лужах, немногочислен­ных прохожих, небо в низких тучах; словом, оглядев эту предельно будничную жизнь, вдруг негромко, но убежденно заявил ей, что узнает ее и, более того, при­нимает. И более того — в подтверждение ударив в опу­стевший таз — приветствует звоном щита.

Именно этот случай и позволяет мне утверждать, что хоть постоянного мнения о жизни у Сергей Иваныча нет, но в целом она ему понятна.

Когда дитя рождается на белый свет, мир для него, странное дело, предстает пере­вернутым. Склоненных над ним мамочку и папочку младенец видит, извините, вверх ногами. Непостижимый умом, но строго научный факт. Вскоре, правда, все видимые им объекты и субъекты возвращаются в истинное положение. Но нередко перевернутым — и надолго — остается для дитяти жизнь окружающих его взрослых людей. Авторитет взрослых, особенно родителей, пере­ворачивает для малыша истинное положение их поступ­ков. Глаголет ли в таком случае устами младенца истина? Глаголет, но — неосознанно. По простоте душев­ной ребенок сообщает вслух такие вещи, которые мы, взрослые, договорились не замечать друг у друга.

Давайте внимательнее слушать своих детей. Мы узнаем много нового — и не только о них самих, но и о себе.

Лелька хочет гулять. Сама принесла теплую курточку, штаны с лямками, ботинки с колокольчиками.

Приказывает:

—   Гуа!

И трясет ботинками. Колокольчики тоненько звенят.

—   Гуа!

Но гулять нельзя. На улице хлещет ливень. Грохочут водостоки. В мутных ручьях плывет тополиный пух.

—   Гуа!

Ребенок хочет гулять. Надеваю ребенку ботинки с колокольчиками. Может, успокоится на этом?

—   Гуа!

Если бы не ливень. Тогда бы мы отправились бродить по городу. Раскинули бы карту, выбрали маршрут.

—   Гуа!

Расстилаю на полу карту города.

—   Пожалуйста. Гуляй.

Лелька переступает край карты. Одна ее нога ока­зывается на северном берегу Шарташского озера, дру­гая — на южном.

—   Осторожней,— говорю я.— Лужа.

Лелька обходит Шарташ и топчется на окраинах.

—  Леля,— говорю я.— Это район новостроек. Люди строили, а ты топчешь.

Лелька шагает в центр.

—  Другое дело,— соглашаюсь я.— Эти кварталы все равно под снос.

Лелька делает следующий шаг. Правый ботинок полностью закрывает городской пруд.

—   Надо было все-таки завернуть! — сержусь я. Снимаю ботинок, вытряхиваю воду обратно. Лелька балансирует на одной ноге. Чтобы не упасть, оперлась ладошкой.

—  Осторожнее, не уколись. Здесь телевизионная башня.

Ботинок на месте. Прогулка продолжается. Два шага — и мы в районе вокзала. Левый ботинок пере­крывает все пути железнодорожной магистрали. Поезда с обеих сторон беспомощно тычутся в него и жалобно гудят. Перекрывая гудки, над путями плывет тяжелый звон ботиночного колокольчика.

—   Не ходи по путям,— приказываю я.— Это приво­дит к аварии.

Лелька сворачивает к югу. Она пересекает город по диагонали. Страшно подумать, что там творится в эту минуту. Рушатся дома, кувыркаются троллейбусы, таксомоторы мелкими рыбешками брызжут по укромным переулкам. Огромные подошвы со свистом рассекают городские небеса.

—  Лелька,— говорю я.— Ты ведешь себя неправиль­но. Маленькие девочки ходят по тротуарам, а не по крышам. Они уступают дорогу быстро идущему тран­спорту. И даже медленно идущему. Они не пинают трамваи и не сковыривают мосты. Маленькие девочки не рушат большие города. Ты гунн. Ты варвар.

Лелька колесит по городу.

—   Не устала?

Теперь она обходит город кругами.

—   Это тебе не Москва. У нас прямоугольная плани­ровка. Ты хоть исторические места не трогай.

Думает. Потом — прыг! — с Химмаша в центр.

—   Поздравляю. Раздавила свой собственный дом. Теперь гуляй сколько хочешь. Все равно возвращаться некуда. А может, тебе в городе тесно? Может, масштаб не тот? Принести глобус?

Где-то у меня был глобус. Еще со школьных времен. Наверное, в чулане. Иду искать. Роюсь. Есть! Материки, океаны — все в пепельно-серебристом слое многолетней пыли. Сдул пыль, крутнул. Горы, пустыни... Есть где погулять маленькой девочке.

—   Лелька! Вот тебе глобус! Гуляй.

А она спит. Прямо на карте. Голова лежит на берегу Визовского пруда, а ботинки с колокольчиками упираются в трамплин на Уктусских горах. Сосны на берегу пока­чиваются в такт ее дыханию. Крепко спит, посапывает. А что удивительного? Кто не уснет после такой про­гулки?

— Шире рот!.. Рот, а не ухо... Так. Глотай. Гло­тай! Молодец, прогло... Если еще раз выплюнешь кашу — не получишь молока. Зачем ты кружку пере­ворачиваешь?! Подумаешь, обиделась. Родной отец уже не может тебе замечание сделать. Перестань ре­веть. И не хватай папину газету — я ведь в твою кашу не лезу. Эх, Лелька! Вот, послушай, агентство печати «Новости» сообщает нам с тобой из Югославии: там девочка трех недель от роду заговорила. Мама ее спра­шивает: «Есть хочешь?» А та ей и брякни: «Хочу». Мама, само собой, в обморок, до сих пор откачать не могут... Ты дальше про эту девочку слушай! В три месяца она уже спрашивала, который час и что но­венького. Сейчас ей семь месяцев, она ходит на пуан­тах и песенки поет. Это, я понимаю, человек!.. Теперь возьмем тебя... Шире рот! Рот, а не ухо... Дай-ка я тебе морденцию оближу, пока нас мамка не застукала. Да не ты — мою, а я — твою. Что за манера лизать не­бритого отца?.. Возьмем, говорю, тебя. Тебе скоро год, а все дуреха дурехой. Зубов две штуки и те, когда ковыляешь, от страха стучат. А словарный фонд? Какая скудость, сплошные междометия. Настоящих слов — смешно сказать! — всего одно. И какое? Не «папа», не «мама», а такая ерунда, что и обнародовать неудобно: «тапки». Какие тапки, почему тапки? Лад­но, предположим, отец приходит с работы и первым делом кричит: «Где тапки? Человек пришел домой, отдохнуть мечтает, а тут ползай под диваном, тапки ищи!» Но ведь я это всего раз в сутки говорю. А сколь­ко раз тебе показывают: вот мамочка, вот папочка, вот твой носик, вот наш носик, нет, это глазик, а это ушко, а это пуговка. Но что тебе ни покажи, о чем ни спроси, у тебя на все один ответ.

—   Леля, есть хочешь?

—   Тапки.