Герман Дробиз - Вот в чем фокус

Как сейчас помню, утром первого января просы­паюсь, скидываю подушку на пол... Лежат щедрые дары! Костюм лыжный, красно-синий, на всех пацанов надеваемый. Мешок прозрачный, шоколадками наби­тый, во всех гастрономах продаваемый. И фотоальбом, во всех подземных переходах выкликаемый...

Оглядел я эти предметы. Только и сказал:

—   Эх, дедушка!

Вспомнил, как две недели подряд рученьки перед едой омывал, ноженьки перед сном окатывал.

—   Ноги моей больше в тазу не будет!

И с этими словами пошел на открытый бунт. Подар­ки отверг, рисовую кашу к стене припечатал, а сам башкой в форточку и давай снежинки языком ловить. Мама с бабушкой в крик, папа меня из форточки выво­лакивает, побить обещает; и вдруг звонок в дверь, приходит дядя Женя. Поздравляет с Новым годом, дарит подарки. Бабушке — растворимый кофе, маме — французскую помаду, папе — рижский бальзам. А мне... джинсики голубенькие с блямбочкой на заду и маечку безрукавчатую, на груди — тигр!

И рухнула навсегда моя вера. Только и смог про­хрипеть сквозь слезы:

— Отрекаюсь!

Все его изображения — как плоские, в виде откры­ток, так и объемные, в виде ватных скульптур,— вы­швырнул в мусоропровод: в доме атеиста нет места атрибутам культа.

И теперь я обращаюсь к молодежи дошкольного возраста: не верьте в Деда Мороза, ребятня! Не губите свое детство, не поддавайтесь религиозному дурману!

Впрочем, и в дядю Женю тоже не слишком верьте. Все-таки он не волшебник, а только человек со связя­ми. Их же неси и не тряси... Аминь!

Сережу Гвоздичкина обычно мама забирает, а тут папа пришел. А мы как раз считаемся. Сережа говорит:

—   Папа, можно, я только еще разок сыграю?

Папа разрешил и говорит нашей воспитательнице:

—   Детские игры, если вдуматься,— немаловажный фактор воспитания детей.

—   Да,— говорит Клавдия Петровна,— только я не­много устаю от этого фактора. Очень уж он шумный.

Мы сосчитались, Сереже выпало водить. Но его папа говорит:

—   Минутку! Это что вы такое сейчас декламировали? Клавдия Петровна, как это вы им позволяете?

—   А что?

—   А вы послушайте. Ну-ка, дети, еще раз сосчитай­тесь.

Я говорю:

—   Мы уже.

—   Ну, просто так. Мы хотим послушать.

Я говорю:

—   Пожалуйста...

Барба-барба-барбарис, две гражданки подрались, одна тянет за косу: отдавай мне колбасу. Ах ты, хитрая мадам, колбасы тебе не дам, лучше дам тебе лимон, и катись из круга вон!

—   Спасибо,— сказал папа Гвоздичкин.— Играйте, дети. А к вам, Клавдия Петровна, серьезный разговор.

Они поднялись на веранду, Клавдия Петровна села на скамейку, а папа Гвоздичкин заложил руки за спину и начал возле нее расхаживать.

Сережа закрыл глаза, и все побежали. Пока я думал, куда спрятаться, все хорошие места заняли. Остался только куст бузины возле веранды. Я — за него. И вдруг вижу — как это я раньше не замечал? — дырка под верандой. Я — в дырку. Сижу, через щелочки смотрю, сам себя похваливаю: ловко устроился. Тут пол надо мной заскрипел, и слышу голос папы Гвоздичкина:

—   Так детям больше считаться нельзя. Вы сами слышали.

—   Слышала, но не понимаю, что тут такого.

—   Не понимаете? Давайте анализировать. «Барба-барба-барбарис» — это что?

—   Может, конфеты «Барбарис»? Дети их очень любят.

«Правильно,— подумал я.— Мировые конфеты».

—   Нет, голубушка, не конфеты. Зачем они три раза «барба» произносят? Затем, что дразнят заику. Это проявление детской жестокости!

«Ух, ты! — подумал я.— И правда, заик можно драз­нить, Леньку например. Как это мы раньше не сооб­разили?»

Тут за стенкой Сережа закричал:

—   Ага! Вижу тебя! Вылезай.

Я говорю:

—   Тише ты! Лезь сюда. Тут твой папа такое расска­зывает!

Сережа залез ко мне, и мы стали слушать вместе.

—   Дальше,— говорит папа.— «Две гражданки по­дрались». Клавдия Петровна, мы, взрослые люди, знаем: подобные факты еще имеют место. Да чего там, я лично видел, как у нас во дворе сцепились две клуши. Но разве можно, чтобы об этом знали наши дети? Да еще чтобы называли этих... не знаю, как сказать... высоким словом «гражданин»? А обмен колбасы на лимоны — это что? Воспевание спекуляции? Впечатление такое, что эти строчки сочиняли не дети, а опытная вражеская рука. Это видно хотя бы по тому, что одна женщина, обращаясь к другой, называет ее «мадам». Мы-то с вами знаем, в каком мире так обращаются к женщине. У нас ни один муж не назовет свою жену «мадам»!

—   Ох, попадет Клавдии Петровне,— говорю я Сере­же.— Она, оказывается, совсем неправильно нас воспи­тывает. Мы вон чего творим, а ей хоть бы что.

—   Да,— говорит Сережа.— Папа у меня не любит, когда творят.

А в это время остальным нашим надоело прятаться, они вылезли и давай орать:

—   Серега! Сережка! Ты чего не ищешь?

Я говорю:

—   Молчи. Дослушаем.

—   И наконец, последняя, самая ошибочная строка,— говорит папа.— «И катись из круга вон». Как это пони­мать?

—   Я думаю — буквально,— отвечает Клавдия Петров­на.— Грубовато, правда, но тут уж, по-моему, без намеков

—   Ошибаетесь! Получается, дети изгоняют из своего круга, причем в недопустимо грубой форме, одного из своих товарищей. Этого ни в коем случае нельзя допус­кать. У изгнанного могут появиться болезненные реак­ции. Больше того, он может вообще не вернуться в наш круг — вы меня понимаете?.. У меня все. Не обижай­тесь и учтите... Сережа!

Сережа вылез из дырки, и папа его увел. Мы снова встали, в круг.

—   Погодите,— говорит Клавдия Петровна,— вы ка­кую-нибудь другую считалку знаете?

—   Я знаю,— говорит Леля.— «Вышел месяц из ту­мана, вынул ножик из кармана, буду резать, буду бить, все равно тебе галить!»

—   Нет, это тоже не годится. Кто еще знает?

Все закричали свои считалки. Саша говорит:

—   А вот у меня! Вот у меня хорошая считалочка. «Шел крокодил, трубку курил, трубка упала, все напи­сала. Чики-чики-чики-рок, я с тобою не игрок!»

Всем понравилась Сашина считалка, но Клавдия Петровна опять говорит:

—   Нет, не годится. В ней крокодил показывает вам нехороший пример. Зачем он курит?

Мы говорим:

—   Он же взрослый. Большой. Ему можно.

—   А зачем трубка упала?

Саша говорит:

—   А может, он пьяный? У нашего папки, как вы­пьет, тоже папироска изо рта вываливается.

—   Знаете что? — говорит Клавдия Петровна.— Да­вайте сами придумаем новую считалочку.

Мы обрадовались:

—   Давайте!

—   Давайте так, например: «Скоро в школу мы пой­дем... Скоро в школу мы пойдем, раз-два-три-четыре- пять, и учиться будем мы на «четыре» и на «пять». На «четыре» и на «пять», и не будем нарушать...»

Мы говорим:

—   Это неинтересно.

—   Да,— говорит Клавдия Петровна,— честно говоря, просто тоска. Ладно, считайтесь, как раньше. Только если завтра за Сережей снова папа придет, при нем не считайтесь.

На том и договорились.

По школе разнесся слух: появились скульпторы. У них заказ на оформление Пионерской аллеи в город­ском парке, и они ищут подходящего мальчика. Будут лепить с него скульптуры. И верно: двое дядек стали каждый день бродить в переменках по коридорам и внимательно разглядывать всех пацанов. У нас в классе некоторые до того дошли, что стали приходить причесан­ными и в белых воротничках. Дядьки бродили-бродили и однажды подошли — к кому бы вы думали? Ко мне!

—   Хочешь прославиться?

—   Кто же не хочет — странный вопрос!

И они привели меня в свою мастерскую. Я стал хо­дить туда каждый день. Часами стоял то с барабаном, то с горном, то с футбольным мячом. Скульпторов ока­залось много. Работа у них шла, как они это называли, поточным методом. Один лепил ноги. Неделю — левые, неделю — правые. Потом стал разбирать по парам, одной левой почему-то не хватило. Еще один лепил руки, двое — туловища. Самый главный лепил головы и собирал все вместе.