Рыбалка между тем приняла у нас какой-то странный оборот. Коля таскал одного окуня за другим, двух рыбешек поймал я, и ни разу не клюнуло у Малыша. И червяков он насаживал самых аппетитных, и трижды сплевывал через левое плечо, и шептал про себя заклинания — поплавок его удочки спокойно дремал на зеркальной глади озера. Малыш, престиж которого сильно упал после вышегородской рыбалки, сидел мрачный, как туча. Единственное, что чуть-чуть примиряло его с жизнью, — это необъяснимые неудачи Василия Алексеевича, у которого окуни упорно срывались с крючка. Рыбак удивлялся и разводил руками.
— Никто на борту не свистел? — спохватился он.
— Нет, — горестно ответил Малыш, с ненавистью глядя на поплавок. — Я не свистел...
— Остроумно сказано, — похвалил Василий Алексеевич. — Тогда поехали на другое место.
На другом месте ситуация частично изменилась. Рыбу уже таскал я, с крючка срывалась она у Малыша, а поплавки на двух удочках Василия Алексеевича (он забрал вторую у Коли) лежали на воде, как окурки. Наконец он не выдержал, передал удочки сыновьям, и в ту же секунду оба поплавка стремительно ушли вниз.
— Чертовщина какая-то, — поражался Василий Алексеевич, в то время как торжествующие мальчишки снимали с крючков рыбу. — Никто на борту не свистел?
— Я не свистел, — вздохнул несчастный Малыш и шепнул мне: — Может, поменяемся?
Я великодушно согласился на эту сомнительную сделку. «Рыба — она словно карта, — спокойно размышлял я, — раз пошла — ничем не остановишь».
Едва успел я высказать себе эту умную мысль, как Малыш выдернул из воды полукилограммовую рыбину. Это был самый крупный трофей дня, и Малыш задыхался от законной гордости. Затем с интервалом в полминуты он вытащил одного за другим штук пять окуней. Я нервно закурил, но было поздно. Больше я не поймал ничего. Мы проторчали на озере еще несколько часов, но поплавок на удочке, которую мне столь вероломно всучили, не дрогнул ни единым мускулом. Это был самый неподвижный поплавок, который мне когда-либо приходилось видеть, от одного его вида у меня закипала кровь. По моему требованию мы четыре раза меняли место, но ничего путного из этого не вышло. Мальчишкам просто надоело без конца подсекать и заряжать крючки, каждая новая рыбина уже вызывала у них равнодушный зевок, а мою удочку словно стукнул паралич.
— Оставьте это дело, — посоветовал Василий Алексеевич. — Была бы рыба как рыба, а то — мелочь!
Это был достойный выход из положения. Я согласился, что такая мелочь недостойна внимания настоящих рыбаков. Суровыми взглядами мы пригвоздили к месту хихикнувших мальчишек, уселись на корму и закурили.
— Главное в рыбалке — свежий воздух, — убедительно сказал Василий Алексеевич. — Удочка — детская забава.
— Пусть потешатся, — снисходительно произнес я.
— Рыба — это когда сети трещат! — вспоминал Василий Алексеевич.
— Вот именно, — поддержал я. — В Индийском океане мне довелось видеть двадцатитонный трал. Вот это была рыба!
— Остроумно сказано, — с уважением похвалил Василий Алексеевич. — Помню, однажды...
Мы еще долго сидели на корме, курили и рассказывали друг другу про свои рыбацкие удачи — до тех пор пока не увидели, что по берегу, размахивая руками, бегает Травка.
— Сматывай удочки! — прогремела команда.
Василий Алексеевич пригласил нас к себе домой на уху, и пусть ваше воображение нарисует лукуллов пир, которым закончился этот вечер.
ДЕНЬ С ПУШКИНЫМ
Прошу простить мне серьезное упущение: я познакомил вас еще не со всеми родственниками Травки. Между тем в Пскове, помимо сестры Киры и закованного в гипс мотоциклиста Володи, живет Травкина тетка Александра Николаевна с дочкой Ирой и зятем Володей. Я сообщаю эти сведения не только для того, чтобы удовлетворить вашу законную любознательность относительно Травкиных родственников. Дело в том, что Ира и Володя — страстные автолюбители и владельцы «Запорожца», который, быть может, и несколько уступает по красоте последней модели «шевроле», но зато, как и «шевроле», имеет четыре колеса, способных доставить вас хоть к черту на кулички (кстати, кто знает, что это такое?).
Поездку в Михайловское мы приберегли напоследок, как истинный гурман — самое изысканное блюдо. Благодаря Ире и Володе мы совершили ее в полном комфорте. Если вы никогда не сидели втроем два с половиной часа на заднем диване «Запорожца», то еще не испытали одно из чудеснейших ощущений, доступных человеку. Муки, которые вы претерпите во время поездки, синяки на ваших коленях, набитые вашими подбородками, — ничто в сравнении с мгновением, когда вы на полусогнутых выползете из машины, окинете мир безумным взглядом и вдруг обнаружите, что можете чуточку выпрямиться. Это такое счастье, что описать его мое перо не в состоянии. Но учтите, первые шаги рекомендуется делать с помощью верных друзей, пока выгнутый коромыслом позвоночник и неестественно вывернутая шея не придут в нормальное состояние: попробуй докажи честному народу, что ты выполз не из ресторана! По истечении получаса вы уже сможете передвигаться самостоятельно и лишь будете ловить себя на том, что время от времени пугаете окружающих какими-то нервными смешками. Но в конце концов и это пройдет. У нас — прошло. Только Малыш, самый долговязый из нашей компании, еще долго принимал в объятия встречные деревья.
Я вовсе не хочу бросить тень на «Запорожец» — он не предназначен для перевозки такой оравы. Ира и Володя вполне удовлетворены своей машиной. Они совершили на ней немало дальних путешествий, изучили ее норов и счастливо избегали самого опасного врага юркого и ловкого «Запорожца» — идущего навстречу стада коров. Володя рассказывал, что один его знакомый пренебрег этой опасностью и был сурово наказан. Он не пожелал уступить дорогу стаду, и одна возмущенная до глубины души корова подцепила «Запорожец» рогами и сбросила его в кювет. Ничего не скажешь — обидное, но справедливое наказание.
Устроив машину на стоянке, где тесно прижалась друг к другу добрая сотня автомобилей, мы вошли в Михайловское.
* * *
Низкий поклон тем, кто открыл для нас «Мастера и Маргариту» Булгакова и прозу Цветаевой — каким чудесным русским языком написаны эти произведения!
Сильнее Марины Цветаевой о любви человека к Пушкину, наверное, не написал никто. Изумительные страницы ее этюда, с которым мы несколько лет назад имели счастье познакомиться, останавливают перо: всю жизнь я люблю, боготворю Пушкина, но разве возможно выразить свою любовь к нему с такой силой, как это сделала Цветаева?
Ароматные, чеканные, высеченные на бронзе цветаевские строки: «...в неизвестный нам день и час, когда Петр впервые остановил на абиссинском мальчике Ибрагиме черный, светлый, веселый и страшный взгляд. Этот взгляд был приказ Пушкину быть».
И Пушкин стал. Мы все вышли не из «Шинели» Гоголя — русская литература родилась из Пушкина. Потом были и другие великие; кое-кто остался лишь в учебниках, перед другими преклоняются, гордятся ими, но в плоть и кровь вошел Пушкин. Он — первый и навсегда.
И вот мы бродим по местам, где он «провел изгнанником два года незаметных». Пушкин скромничал: эти два незаметных года — наиболее весомые в нашей литературе. Здесь написаны четыре главы «Евгения Онегина», «Цыганы», «Граф Нулин», несколько десятков поразительных стихотворений и, быть может, самое гениальное, им-то наверняка самое любимое — «Борис Годунов». Закончив своего «Годунова», он бил в ладоши и кричал: «Ай да Пушкин! Ай да сукин сын!»
Любопытная деталь: только в 1826 году Пушкин издал первый сборник своих стихотворений — не в упрек, а в намек будь сказано двадцатилетним скороспелкам, которые вытаскивают из стенгазет и многотиражек свои вирши и вьются вокруг издательств юным поэтическим роем. Пушкин был предельно требователен к себе: строчек, зачеркнутых им в черновиках, хватило бы на десяток блестящих репутаций.
