– Василий Иванович, Петька – шпион.
– Чего? Василий Иванович подавился самогоном и залился здоровым пролетарским смехом.
– Петька – шпион? – переспросил он, вытерев выступившие в глазах от смеха слезы. Сам ты шпион!
– Ну Василий Иванович, сказал Фурманов уже не требовательно, а просительно. Я ж точно говорю, слышал как он говорил по-немец… Тут политрук запнулся. Вспоминая с ужасом свою вчерашнюю ночь, проведённую с истинной пролетаркой Анкой, он ясно вспомнил, как она называла его leibe и говорила ему какую-то непролетарскую чушь.
– Ну, чего замолк? – спросил довольный Чапаев. Давай, зюзюкнем, что-ли, по сто грамм за здоровье немецкого шпиона Петьки?
Фурманов стоял, как вкопанный, и в дальнейший разговор отчего-то не вступал. Анку выдавать не хотелось, так как больше баб в радиусе шестисот километров наверняка не было
– Ага, сказал он голосом человека, укушенного тремя крупными мухами це-це в одно место. Василий Иванович налил ему сто грамм, и данный продукт был равнодушно вылит в политруковскую пасть и закушен мятым огурцом.
– Ну ладно, ты, пожалуй, иди, а я тут обдумаю план, сказал Чапаев, выводя Фурманова на улицу.
– Ну, хамло интиллигенское, – сказал он, вернувшись к своей сабле. – пролетариев оскорблять и ихнюю самогону экрать? Ох, чешутся мои руки тебя к стеночке поставить… Фурманов прямым ходом отправился к Петьке, которого решил вывести на откровенности и таким образом, получить компрометирующий материал.
Грустный Петька сидел на завалинке походной кухни, разместившейся вследствие затишья в амбаре, и предавался меланхолии.
– Чего надо? – хмуро спросил он подошедшего к нему и вставшего в ожидании Фурманова.
– Давай, что ли, пойдём выпьем, сказал политрук. Петъка посмотрел на небо и зевнул.
– Чегой-то не охота сегодня… Птички низко летают… Заразы, добавил он, смахнув с носа нечто, упавшее с небес, К дождю, видать…
– К дождю, согласился политрук. А хочешь, Петька, я тебе про синк транзит расскажу?
– Про что? – испугался Петька.
– А про смысел жизни.
– Валяй, сказал Петька, которому было всё равно.
– Так слушай… Вот видишь, птичка проле…
– Не надо про птичек, сказал Петька, доставая из помятого сапога ногу в протухшей позапрошлогодней портянке. Фурманов отвел нос и зажал его двумя пальцами…
– Ну вот, сказал он сипло, тогда я тебе про гетер расскажу.
– Это про кого ты? – удивился Петька.
– Это я про баб, успокоил его политрук.
– Ну, давай, – вздохнул Петька, засовывая ногу и соответствующую портянку обратно в сапог.
– Так вот… гм… да… вот…
– Это всё? – спросил Петька равнодушно.
– Чего "всё"?
– Чмокаешь чего-то… Ты про баб давай.
– А, про баб… да… гм…
– Ну, я пошёл, сказал Петька. Это чавкачье и чмокаиье я потом дослушаю.
– Ну Петька, погоди! Я ж к тебе со всей душой!
– Пошёл ты в задницу, Дмитрий Андреич, сказал Петька вполне культурно. Я спать хочу.
– Ну иди, пролетарий хренов, прокричал ему вдогонку разгневанный Фурманов. И помни, чтоб вечером был в наступлении, а то мы тебя к стенке лицом поставим и пару пуль в лоб!
– Иди, иди, сказал Петька, помахивая цепью от подбитого совершенно случайно немецкого танка.
Вечером, перед наступлегшем, Фурманов решил предложить начдиву план разоблачения немецкого шпиона. Василии Иванович посмотрел на политрука с сомнением. Ему еще сильнее захотелось его расстрелять.
– Я чё говорю, Василий Иваныч, сказал политрук. Чтоб узнать наверняка, кто в нашей дивизии шпион, надобно каждому сказать, например, в какой канаве при наступлении нашинский пулемёт будет мокнуть.
– А на фига им всем это знать? – удивился начдив.
– Так всем надоть сказать по разным канавам. И вот, в чью канаву снаряд от беляков в виде презента прилетит, тот значит и ихний шпион.
– Фигню ты придумал, паря, сказал начдив. Снаряд – живность летучая. Куды захочет, туды и шарахнет… Лучше надо всех живьем по канавам рассадить и бе… то есть нет, бредня какая-то… Ну ладно, шёл бы ты отседова, а то совсем мне голову заморочил…
Политрук пожал плечами и пошёл прочь. Василий Иванович подумал с минуту и окликнул его.
– Дмитрий Андреич, сказал он миролюбиво. А ведь ты дело придумал. Только вот чего… Всей дивизии про пулемет говорить, я думаю, нету никакого смысла, да и канав столько не найдёшь. Скажем токма тем, кто в штаб заявляется и чего-нибудь такое прослышать может… Вот… Я чего говорю-то, скажем… э… Петьке, конюху Митричу, тебе и Анке… то есть нет, тебе говорить, верно, смыслу тоже нет никакого. Ну вот.
– Тогда надо сказать. Скажем Петьке, что вон в той канаве, с разбитой телегой, Анке, что вон в той, с лопухами. а Митрич он старый, ему скажем, что вон там, у леса.
– Дубина ты, сказал Василий Иваныч. В той канаве у леса нашинский пулемёт как раз и будет стоять. Вот беляки в него и бухнут.
– А хрен с ним, сказал политрук. Все равно не стреляет. Пусть хоть для политической интри… в смысле для Хорошего дела пользу приносит.
– Ну, черт с пулеметом давай скажем им про канавы.
– Давайте, Василий Иваныч… Вы Петьке скажете, а я Анне Семёновне, а потом Митричу.
– А чего ты сам Петьке не скажешь? – ехидно спросил Василий Иванович.
– Так ведь зол он на меня, Василий Иванович… – горестно сказал политрук, радуясь в душе, что подложит Петьке свинью.
– А! Это после того, как ты… Анку… того… в смысле это… Ну ладно, фиг с тобой, не хочешь я сам ему скажу…
– Анна Семеновна! – позвал Фурманов, вглядываясь в подозрительную темноту кухни. Изнутри раздался звон посуды и сонный голос:
– А! Чего надо? Давайте, Анна Семеновна, поговорим об любви и нежной дружбе, предложил Фурманов.
– Чего?
– Про любовь, говорю, давай потреплемся. Фурманов перешёл на более понятный тон.
– Давай, сказала Анка, появляясь на пороге в запачканном мукой переднике.
– Чего печём? – спросил Фурманов, навостряя нос.
– Пироги… с крапивой…, сказала Анка, вытирая локтем под носом.
– Ну, Анка…, сказал политрук, пытаясь взять её за талию и галантно повалить на скамейку.
К его удивлению, Анна Семеновна мощно швырнула его об угол двери и спросила:
– Чего припёрся? Василий Иваныч велел тебе передать, сказал Фурманов, потирая ушибленное ухо, что пулемёт сегодня надо поставить в канаве с разбитой телегой…
– Ну и чего? – спросила Анка равнодушно.
– Ничего.
– Ну и вали отсюда, повторный бросок отбил Фурманова к середине дорога, откуда он галопом и добежал до штаба.
Остановившись и отдышавшись, он радостно потёр руки. Фурманов не ошибся, когда сказал Анке не про нужную, а про Петькину канаву. Он знал наверняка, кто немецкий шпион, и догадывался, через какое время сведения о поставленном в канаву с разбитой телегой пулемёте достигнут вражеского генерала.
Мимо него проехал Василий Иваныч, с саблей наголо и в бурке, запутавшейся от ветра прямо на голове. Было похоже, что начдив не видит, куда он едет, но об этом Фурманов догадался слишком поздно.
Охающий политрук откатился в канаву. Ему было очень нехорошо. Подкованное Митричем лошадиное копыто попало в такое место, нарушения деятельности которого могли серьезно ослабить взаимоотношения политрука и Анки. И не только Анки, а всего женского пола вообще.
Политрук уже начал беспокоиться о своём здоровье, но в это время мимо него прошла Анка с корытом пирожков подмышкой, и Фурманов почувствовал привычное движение какого-то мягкого тёплого предмета под планшетом.
"Ну, всё в порядке", подумал он, подбегая к ней и выхватывая из корыта парочку свежих пирожков.
Анка резко развернулась и вмазала политруку промеж ног корытом. Тому пришлось согнуться опять, в глазах, естественно, позеленело.
Обидчица победоносно собрала в корыто пирожки, хмыкнула и удалилась.
Когда темные круги в глазах политрука исчезли, он протер глаза и некоторое время не мог вспомнить, что же с ним такое было. Наконец он сообразил и, прихрамывая на обе ноги, поплёлся в штаб.
Под планшетом больше не двигалось ничего.
Василий Иванович, оправляя только что отглаженные галифе, задумчиво передвигался по штабной избушке взад-вперед. Его унылое лицо изображало глубокие раздумья.
В углу сидел Петька с листом бумаги и пером, исполнявший временные обязанности стенографиста. Поскольку начдив молчал, он считал возможным ковырять пером в зубах, чем. конечно же, и занимался.
На листе бумаги было написано одно слово:
"Севодни".
Наконец Василий Иванович тряхнул головой, как бы отгоняя пессимистические мысли, и велел запрягать тачанку, но не каурой кобылой, как прежде, а старым мерином. Василий Иванович полагал, что от данного факта может зависеть ход истории.
