То ли у следователя было хорошее настроение, то ли заело какую-то шестеренку в отлаженной гестаповской машине, но конвой провел узницу мимо камеры смертников. Несколько недель Балёля просидела в порховской тюрьме, этом втором кругу ада, за которым последовали все остальные.
Вот имена нескольких ее товарищей по тюрьме.
Антонина Тахватулина, порховичка. До ареста работала в комендатуре и добывала для партизан бланки паспортов. Расстреляна.
Две сестры Голышевы, из близлежащей деревни Требеха — расстреляны за помощь партизанам.
Анатолий Данилов и Дмитриев, порховичи, работали в госпитале и передавали партизанам медикаменты. Расстреляны.
Жизнь и смерть — орел или решка, что кому выпадало. Ночью, перепилив добытой ножовкой решетку, бежали узники из мужской камеры. Охранники-полицаи подняли беспорядочную стрельбу, но преследовать беглецов не решились — путь лежал через кладбище, на котором никому не хотелось остаться навсегда.
— Радовались все, особенно Валя, моя соседка по нарам, — рассказывает Балёля. — Среди бежавших был ее родной брат. Хочется верить, что он отомстил за Валю — ее-то через несколько дней расстреляли в Заполянье...
В двенадцати километрах от Порхова находится село Заполянье. Ныне здесь, на месте бывшего лагеря смерти, воздвигнут обелиск — безмолвно кричащая гранитная память о тысячах замученных людей. Сюда вместе с другими узниками порховской тюрьмы перевезли и Балёлю. Очень немногим удалось пройти этот перевалочный пункт на дороге из живых в мертвые. Тряпье, служившее постелями, не успевало остывать — место расстрелянных людей занимали новые жертвы. Здесь можно было увидеть и стойких до конца бойцов, и таких опасных врагов «нового порядка», как восьмидесятилетняя бабка, которая без клюки не могла передвигаться. Сына и невестку бабки казнили, а затем пришли к ней домой переодетые в партизан полицаи и спросили:
— Что за человек, мать, знаешь?
Взглянув на переводчика, непременного и злобного участника всех допросов, бабка заохала:
— Ой, знаю, сыночки, сына убил, невестку, много народу погубил. Что смотришь, злодей, креста на тебе нет!
Вот и посадили бабку...
Много судеб прошло перед глазами Балёли. Был в Заполянье военнопленный, бывший ленинградский профессор, знаток нескольких языков. Про него товарищи-военнопленные рассказывали историю, поражающую своим драматизмом. Яков — так звали профессора, его отчество и фамилию Балёля не помнит — был не только человеком блестящей эрудиции, но и отличным шахматистом. Об этом проведал один эсэсовский офицер, большой любитель шахмат и бесед на абстрактные философские темы. Время от времени он приглашал к себе пленного — почесать язык и сыграть партию-другую. Однако эсэсовца стало раздражать, что каждая партия заканчивается его разгромом, и бывало, что после очередной победы Яков не приходил — его приносили. Но потом немцы пронюхали, что строптивый шахматист еще и ученый, и предложили ему выехать в Берлин, чтобы изложить свои открытия. Профессор решительно отказался, и это была его последняя победа: саботажника отправили в Заполянье. Вот все, что помнит Балёля о Якове: мужчина средних лет, рано полысевший, еврей, преподавал, кажется, в институте имени Покровского.
В годы оккупации слово «Саласпилс» произносили шепотом: у этого небольшого латвийского города был расположен один из самых ужасных лагерей смерти. Здесь, в бараке с пятиэтажными нарами, Балёля провела полгода. Обессилевшие от голода заключенные таскали в корзинах песок, сбрасывали его в кучу, снова загружали в корзины и тащили обратно — бессмысленная работа, которую Достоевский считал страшнее самой изощренной пытки. Но еще страшнее была стирка. Женщин заставляли стирать вещи расстрелянных, и словами нельзя передать горе прачек, узнававших платья сестер и рубашки мужей — последний привет из могилы. Это был период, когда жизнь, казалось, теряла всякий смысл — если бы не последние известия, которые жертвы читали на лицах палачей. Правду не спрячешь, и узники знали, что каждый день после Сталинграда и Курска приближает к ним свободу. И чем мрачнее становились эсэсовцы, тем сильнее надеялась Балёля на скорую встречу с детьми.
А теперь о том, как Балёля попала в Париж. В начале 1944 года гитлеровцы всерьез поверили в неизбежность второго фронта и бросились лихорадочно укреплять «Атлантический вал». На север Франции из оккупированных стран потянулись эшелоны с заключенными, которые должны были своими лопатами спасать «великую Германию». Но Балёля и ее подруги, оказавшиеся в концлагере неподалеку от Ла-Манша, думали иначе. Как могли, саботировали работу русские женщины — в небе Франции днем и ночью летали самолеты союзников, надвигалось столь затянувшееся, столь долгожданное вторжение. Теперь Балёля смеется: «В жизни мы еще никогда так плохо не работали, одну лопату земли — наверх, две — обратно!» Да и охранники были из резервистов, спокойная жизнь для эсэсовцев закончилась: их не хватало, чтобы затыкать многочисленные фронтовые бреши. И когда армии союзников переправились через Ла-Манш, конвоиры бежали в такой панике, что даже не расстреляли заключенных — непростительная оплошность, которую никогда бы не допустили эсэсовцы.
Незабываемое ощущение свободы, грядущей победы, скорого возвращения на Родину! Бывшие узницы послали Балёлю и ее подругу Марию Яковлевну в освобожденный Париж, в советское посольство. Здесь их встретил заместитель посла, который добился перевода соотечественниц в Версаль, где измученные женщины наконец смогли отдохнуть. Балёля с подругами прогуливалась по знаменитому парку, любовалась фонтанами и несравненной красоты дворцами, в которых когда-то прожигали свою жизнь французские короли. Женщины, несколько лет видевшие только политые кровью клочки лагерной земли, бродили по Парижу, молча стояли, склонив головы, у могилы Неизвестного солдата и — считали дни до возвращения домой.
Вот и вся история Балёли. Теперь она на пенсии. Постарела, конечно, располнела немножко, но по работоспособности даст еще сто очков вперед своим дочкам. Сохранила Балёля и свой оптимизм, жизнерадостность и толстую, ниже пояса косу. Одного за другим подбрасывают ей внучат, которые пасутся в огороде и до синевы купаются в Шелони, как когда-то ее дети. На лето все съезжаются в Порхов, и за старым столом размером с футбольное поле с трудом размещаются дети, зятья, внуки, надышавшиеся порховского воздуха: голодная компания, которой сколько ни напеки пирогов — все равно не хватает.
КАК ДОБЫВАЛАСЬ ЛОШАДЬ
За несколько дней до нашего отъезда из редакции позвонили псковскому начальству. Ниже следует стенографическая запись разговора. Преамбула — привет, как жизнь, едет корреспондент и так далее — опускается.
Редакция. Так вот, просьба помочь ему с транспортом.
Псков (бодро). Поможем. Выделим ему «газик».
Редакция (сокрушенно). К сожалению...
Псков (иронически). Может быть, он согласится на «Чайку»?
Редакция (co вздохом). Увы, ему нужна лошадь.
Псков. ??!!
Редакция. Алло! Вы меня слышите?
Псков (торопливо). Разумеется, разумеется... Как вы сказали, что ему нужно?
Редакция (торопливо). Ло-шадь. Ленский, Онегин, Шекспир, Антокольский, Друнина, мягкий знак.
Псков. Поня-ятно... Лошадь...
Редакция. Да.
Псков (делая вид, что это остроумная шутка). Ха-ха. Договорились. Выписываем из Африки зебру.
Редакция (твердо). Зебру — в следующий раз. А сейчас нужна лошадь. Кстати, с телегой.
Псков (уныло). Так это не шутка?
Редакция (сочувственно вздыхает).
Псков (вкрадчиво). Знаете что? Мы дадим ему «Волгу»! Идет?
Редакция (решительно). Нужна лошадь. Ленский, Онегин, Шек...
Псков (тяжелым вздохом). Ладно, что-нибудь придумаем, задали вы нам работы. Пусть этот... (далее неразборчиво) приезжает, посмотрим...
