— Эта штатская собака, граждане, имеет заслуги, она задержала нарушителей границы.
— Ну?! То-то я смотрю, что у них на морде… извиняюсь, на лице… выражение такое интеллигентное.
— Зачем вы давали ей булку и конфету, гражданин?
— Это самое… хотели с ними познакомиться.
— Теперь познакомились? Довольны?
— Оч-чень, оч-чень рады, — сказал мужчина в кепке, встал и даже шаркнул ногой, почтительно глядя на равнодушного Индуса.
— Пошли, — сказал хозяин, убедившись, что знакомые Индуса не представляют для него никакого интереса, и взял собаку на поводок.
Они вышли вместе, человек и собака — два друга.
1938
Папа приехал!
Когда началась война, Гоше было три года. Он гостил у своей бабки на Волге, и когда его привезли назад в Москву, отца своего, Григория Семеновича, он дома уже не застал: Григорий Семенович был призван из запаса как врач и уехал на фронт.
Мама, Вера Ивановна, подняла Гошу на руки — он был в красном берете, нахлобученном на самые уши, сонный и сердитый после трудной дороги, — поцеловала и сказала бабке, Софье Евграфовне:
— Гошка у нас теперь единственное мужское начало в доме!
«Мужское начало» сморщило розовый мокрый нос и заревело басом.
…Потом Гоша испытал все, что принес москвичам 1941 год: просыпался от пронзительного, чудовищного воя сирен воздушной тревоги, сам быстро, не хныкая, одевался и вместе с бабкой и матерью спешил в бомбоубежище.
А когда на рассвете его, сонного и теплого, выносили на руках из подвала, Гоша, проснувшись, глубоко, всей грудью, по-взрослому вбирал в себя прохладный, пахнущий гарью и все же вкусный утренний воздух и спрашивал Веру Ивановну:
— Мама, Гитлер улетел?
— Улетел, Гошенька!
И Вера Ивановна с тоской оглядывала золотое московское небо, такое пустое и печальное сейчас, после яростного грохота и огня, которым оно дышало ночью.
Потом Веру Ивановну с Софьей Евграфовной и Гошей эвакуировали на восток, в маленький деревянный городок, по широким улицам которого носились студеные шалые ветры. А в тихую погоду с низкого серого неба здесь валил снег такой густой, что даже на близком расстоянии встречные прохожие, разделенные этой трепещущей белой завесой, не видели друг друга. Зато здесь было тихо и спокойно, не выли сирены и по ночам светились живым человеческим уютом незатемненные окна.
В маленьком деревянном городке Гоша прожил почти три года — мирно и без особых происшествий. В памяти у него от этого периода жизни остались три события: как мама упала в обморок, когда почтальон принес письмо от папы с фронта (от Григория Семеновича полгода не было никаких известий), как ему, Гоше, на елке для детей фронтовиков подарили кулек с конфетами и роскошную деревянную саблю и как соседская коза сжевала Гошин красный берет, забытый на скамейке во дворе.
В Москву Гоша вернулся только в 1944 году — бывалым парнем, крепким и горластым, как молодой галчонок. С московской жизнью Гоша освоился очень быстро, как будто он никогда и не покидал большого, просторного двора, заставленного со всех четырех сторон громадными каменными коробками жилых корпусов.
Вместе с другими мальчишками Гоша кричал «ура», когда гремели залпы салютов; всегда точно знал, к какому часу в булочную должны привезти горячий хлеб, и любил прокатиться, замирая от сладкого ужаса, на трамвайной подножке.
Вера Ивановна работала в учреждении, возвращалась домой поздно и сыном занималась мало. Воспитывала его бабка, но Гоша бабкин авторитет не признавал, и между Софьей Евграфовной и внуком то и дело происходили стычки.
— Не носись как угорелый по комнате!
— Я не как угорелый ношусь. Я как танк ношусь!..
— Прекрати! У меня от тебя в глазах мельтешит.
— А вы закройте глаза.
— Как ты смеешь так бабке отвечать? Вот обожди, папа приедет!.. Я все ему скажу!.. Он тебя приструнит!
Однажды, это было уже после капитуляции Германии, Вера Ивановна радостно сказала:
— Ну, Гошенька, на днях к нам наш папа приедет. Я письмо получила!
— А какой наш папа, мама?
— Разве ты его совсем не помнишь, Гошенька?
Гоша сконфузился и засопел.
— Ну, конечно, не помнишь! Ты был совсем маленьким, когда он уехал. Папа у нас хороший, Гоша… Вот смотри!
Вера Ивановна достала из сумочки карточку Григория Семеновича и показала сыну.
Григорий Семенович был снят в штатском пиджаке. Улыбаясь, он смотрел на Гошу широко раскрытыми добрыми глазами. Папа был действительно хороший!
— Он большой, папа, да? — спросил Гоша.
— Нет, Гошенька, наш папа невысокий.
— Вроде меня?
— Нет, конечно… не вроде тебя… А вообще… низкого роста.
— Ну, ничего, он у нас вырастет. Правда, мама?
— Правда, Гоша. Только бы приехал!
— Я его буду каждый день у ворот ждать… Хорошо, мама?
— Хорошо… Только за ворота не выходить! Слышишь?
— Слышу!
…На следующий день с утра Гоша занял позицию у ворот дома.
Входили и выходили военные, но все они были не Гошины папы и не обращали на него никакого внимания.
Потом у ворот остановилась машина, и из нее вылез невысокий плотный генерал. На груди у него было так много орденов, что Гоша сразу же сбился со счета.
Генерал посмотрел на Гошу и вдруг улыбнулся. У Гоши забилось сердце. «Папа!» — подумал он.
Генерал, звеня шпорами, быстро пошел вглубь двора.
Гоша побежал за ним.
— Папа! — прошептал он чуть слышно.
Генерал продолжал шагать.
— Папа! — уже громко крикнул Гоша.
Генерал обернулся. Гоша замер от страха.
— Тебе что, мальчик?
Гоша молчал, продолжая с восторгом и обожанием глядеть на генерала.
— Ну, говори же!
— Вы… папа? — наконец, выдавил из себя мальчик.
— Папа, — сказал генерал и улыбнулся.
— Мой?
— Нет, детка, не твой! — ответил генерал и, отдав Гоше честь, пошел своей дорогой.
Разочарованный, Гоша вернулся к воротам. Подошли рыжий Юрка из пятой квартиры, Степа из третьей, братья Кока и Лека из десятой. Рыжий Юрка, атаман детворы, предложил покататься на трамвае. Предложение было принято, и мальчишки побежали к остановке. Гоша, самый маленький из них, тоже побежал, придерживая спадающие помочи штанишек. Все же он отстал и не успел вскочить на площадку: трамвай уже тронулся. Гоша бросился догонять трамвай, чтобы вскочить на ходу, но вдруг чья-то сильная рука схватила его сзади за штанишки.
Гоша обернулся и увидел военного с вещевым мешком за плечами. Военный был низкого роста, с усами. На плечах его были узкие защитные фронтовые погоны.
— Ты что же делаешь, чертенок? — грозно сказал военный, продолжая держать Гошу за штаны.
— Пусти! — прошептал Гоша, пытаясь вырваться.
— Нет, брат, не пущу! Ты кто такой?
— Мальчик!
— Вижу, что не девочка. Кто твой отец?
— А тебе какое дело?
— Ты, брат, со мной так не разговаривай, а то я тебя и за ухо могу… Такой клоп, а уже за трамваями гоняется! Без ноги хочешь остаться? Ты где живешь?
— В этом доме живу!
— Оч-чень хорошо! Мне тоже в этот дом надо!.. Вот я тебя сейчас отведу к твоей маме, все расскажу и еще прикажу высечь тебя как следует, чтобы ты даже забыл, какой он из себя — трамвай! Давай лапу!
Военный крепко взял Гошу за руку, и они стали переходить улицу.
— Как тебя зовут, трамвайный герой, а? — спросил военный уже более мягким голосом.
— Го… Гоша…
— Гоша? А фамилия твоя как?
— Винокуров.
— Гошка! — сказал военный и одним рывком поднял Гошу на руки. — Гошка, чертенок дорогой!
Гоша увидел широко раскрытые, добрые, как на карточке, глаза и, обняв военного за шею, заплакал, уткнувшись носом в его ухо.
1945
Дружеская услуга
Ненастный осенний день. Холодный, злой ветер мечется по размокшим улицам районного городка, срывает последние, черные листья с нагих веток молодых берез.
