От него хорошо пахло - тонкой смесью бензина, лаванды и логики. Я проникся к нему уважением.
Видите ли, есть еще отдельные люди, которые этого не понимают. Они принципиально содержат свои машины в аварийном состоянии. Они любят чинить, разбиваться на них и переворачиваться.
Он испуганно округлил глаза:
- Вы шутите!
К нам подбирались соратники по греху. Ничто так не привлекает внимания, как конфиденциальный разговор.
- Что?-испуганно спросил долговязый соратник, вытянув голову с заметными ушами. - Вы тоже слышали?
Мой собеседник встрепенулся: - Что именно?
- Говорят, будут проверять чехлы. А у меня нет чехлов.
Мой собеседник вздохнул облегченно. Он вздохнул так, как может вздохнуть только человек, имеющий чехлы. Белозубый красавец втерся утюгом:
- Кто смотрит - общественники или чипы?
- Все смотрят... Какая разница, - махнул длиннющей рукой отчаявшийся бесчехольный соратник.
Красавец улыбнулся:
- Разница, мой маленький, в том, что я хочу иметь дело с законом, а не с самодеятельностью.
- Не все ли равно, кто осудит на страшном суде?..
- Я хочу, чтобы меня распяли по закону, а не по простоте душевной...
Но ему не везет. Его новенькую машину уже осматривает энтузиаст. Молчаливый, суровый, неразговорчивый энтузиаст-общественник. Он осматривает машину, потом владельца, велит завести мотор, включить фары.
Белозубый красавец садится за руль послушно, вроде не он только что философствовал. Ангелу-общественнику машина нравится, он не отстает. Грешники тяжело вздыхают: если к этой новенькой машине такие придирки, что будет с нами?
Жены терпеливо сидят в автомобилях и нетерпеливо выходят размяться. Мужья, посветлев очами, толкутся стайками возле общественников, рожденных что-нибудь запретить. Налог уплачен, марафет наведен, номера шасси и моторов соответствуют действительности. Что же еще? Но еще есть сердце, трепетное сердце, которое трепещет неведомо отчего...
Я толкаюсь среди людей, люди окружают милиционеров и общественников, как муравьи своих маток. Милиционеры и общественники вершат суд. Я вглядываюсь в их лица - где же мой судия? Кому из них не понравится тормозная система, зажигание, электрооборудование, окраска или что-нибудь еще в моем замечательном автомобиле? Лица непроницаемы. Кто ведает пути судей человеческих? Кто может сказать, когда, как и в какую сторону выстрелит пятилетний пацан, в ручках которого имеется праща царя Давида?
Неисповедимы пути ни чинов, ни общественников. Я сажусь в автомобиль, откидываюсь на спинку сиденья и жду.
Да, да, двух напастей боюсь, а третьей ужасаюсь. Вероятно, главное в этой жизни - не тушеваться.
В открытом окне машины появляется кирпичная светлоокая ухмыляющаяся физиономия моего ангела-хранителя.
- Гена! Как ты здесь?
- Давайте документы, - говорит он, прибавляя свою мудрую формулу.
Он берет у меня документы и уходит. Я закуриваю папиросу. Мне некуда идти.
Я смотрю, как суровый общественник мучает белозубого красавца. Стайка удрученных муравьев растет. Я уже не вижу подробностей. Я вижу, как Генка расталкивает толпу. Я вижу, как он идет назад по проходу, который не успел сомкнуться. А вслед за Генкой, отколовшись от массы, ползут нерешительные муравьи, и лица их обретают надежду. Нет, пет, я им уже не соратник. Это уже совсем другие муравьи, из совсем другого муравейника, мне не чета. Нам уже не о чем разговаривать до следующего года. Они останутся тут со своими сковородками и списками грехов ждать страшного суда. А я укачу свободный и счастливый.
- Парень, - тихо заикается кто-то, обращаясь к Генке.
Генка не слышит. Генкино кирпичное лицо исполнено непроницаемости. Это лицо общественника, строгого и принципиального, как истина.
- Порядок, - говорит он мне, не обращая ни на кого внимания.- Подписал. Это наш бывший электрик. Сейчас на пенсии.
Я принимаю листочек, на котором написано свежим карандашиком: «Исправна». Теперь я могу позволить себе подумать и о других:
- Гена! А чего он мучает эту машину? Она же новая!
- Интересная машина, - объясняет Генка. - Это полярный летчик. У него там новая система электронного зажигания.
- Когда же он его отпустит?
- Насмотрится и отпустит! Главное - не тушеваться... Идите ставьте печать, поедем домой...
А как же страшный суд? Как же сковородка? Как же список грехов в четырех экземплярах? Как же трепетное сердце? Мне далее стало обидно. Для очищения совести.
Случай мой, хлопая белыми ресницами, вывел меня за руку из пучины неизбежности.
Пришло и для меня время, когда человек чувствует себя как вольный ветер, которому везет на каждом перекрестке.
- Дядя, - сказал отрок Федор, - Филька выходит на балкон и плачет! Как маленький, честное слово!
- Вероятно, он плачет от одиночества, Федор. Но он очень скромный и ничего мне не говорит.
- Наверно, - согласился Федор.- Наверно, ему скучно. Отдайте его мне.
- Как - тебе? Разве можно отдавать своего лучшего друга?
- А вы мне его дайте не навсегда. Мы уезжаем к бабушке и возьмем его с собой... В деревню!
- Ты хочешь, чтобы я одолжил тебе своего лучшего друга?
Возможность отдавать своих друзей взаймы чем-то понравилась мне. Тем более Павел Петухов совращал меня прокатиться проведать Катерину, которая на этот раз обреталась сравнительно недалеко. Филька стеснял бы нас в дороге.
- А что скажут родители, Федор?
- А что они скажут? Я им закончил без переэкзаменовки, перешел, и все... Вы не бойтесь, мама любит животных - она и с чижом разговаривает... Мы возьмем чижа и там выпустим. А Фильку привезем. Не бойтесь!
Нет, отрока Федора мне, конечно, послала судьба. Я не думаю, чтобы он появился по своей воле. Скорее всего его снарядили родители, которые могли меня помнить.
Во всяком случае, отца его я знал. Когда-то я помог ему написать небольшую брошюру о его опыте, опыте токаря-передовика. По тому времени он выполнил свой личный план на несколько лет вперед.
Он был славный молчаливый парень, крупный, несуетливый, и славу, которая на него навалилась, воспринимал как некую дополнительную работу, вроде сверхурочной. В то время он только что женился и был счастлив по всем пунктам. Мы сочинили прекрасную брошюру, где были цифры, пейзажи и лирические отступления. Там были неоспоримые выводы: если каждый перевыполнит свой личный план, всем нам будет очень хорошо...
Сфинкс говорит, что история интересна главным образом тем, что у нее, как в длинной пьесе, в конце концов сходятся концы с концами. Если взять небольшой отрезок длиною лет в триста, можно в этом убедиться. Сначала идет начало действия, потом занимательная неразбериха, чтобы держать зрителя в напряжении, потом развязка, где наконец справедливость торжествует. На более коротких отрезках получается то же самое.
Я думаю, моя история с этим человеком не избежала всеобщих законов детерминизма.
Для начала он поселился в нашем доме. Я полагал, что он меня не помнит, поскольку слава его была одно время велика, а слава не останавливает внимания на отдельных лицах.
Но я, как всегда, ошибался.
Отрок Федор, посланный ко мне в качестве небесной манны, был его сыном. Деяния отрока сего были поистине велики, ибо он в самый отчаянный момент принес мои ботинки, вернув тем самым способность передвигаться. Этот молодой чудотворец кормил меня пять дней одним батоном, и я не ощущал голода.
Чиж, живой залог признательности моей, щебетал в клетке.
Теперь семейство грузилось в дорогу. Сам Тимофей Степанович, возмужавший за тринадцать лет, раздавшийся и тронутый сединой, увязывал в кузове добро. Белобрысый отрок Федор кричал, что будет сидеть с Филькой на узле, однако Тимофей Степанович до узла собаку не допускал, говоря, что пес перебьется и на дне. Тем более на узле стояла уже клетка с чижом, привлекавшая повышенное Филькино внимание.
Тимофей Степанович посмотрел на меня дружески и спросил:
- Чего же не заходите? Я смутился:
- А вы разве помните меня, Тимофей Степанович?
- Почему я не помню?! Это вы меня позабыли... Видать, много у вас было таких, как я...
Я еще больше смутился:
- Виноват... Спасибо... Извините меня за Фильку, Тимофей Степанович... Право, мне неловко...
- Почему ж неловко? Он у вас тут сдохнет. Животное требует содержания... Мы с ним на барсуков ходить будем... А может, и медведя задерем, если пофартит. А уж на рыбалку - точно!
Отрок смотрел на нас с восторгом. Филька косился на меня загадочно. Он делал вид, что не понимает ситуации.
- Буду ждать, - сказал я.
Тимофей Степанович улыбнулся, выпрямившись и держа в руках конец веревки.
- Может, что-нибудь еще с вами напишем?
- Обязательно! - обрадовался я.
Вышла жена его Маша с дочкой, не глядя на меня, усадила ее в кабину. Подошел угрюмый шофер, влез на свое место, не говоря ни слова. Маша захлопнула за собою дверь, высунулась и смущенно сказала:
