— Ага, вместо прически — ободок на сальные волосы, вместо глаз — опухшие щелки, вместо губ — бледные пельменины. Нет, спасибо, Алин. Я пока что хочу чувствовать себя женщиной и получать с этого дивиденды.
— Понятно, — не стала спорить Корикова. — Ну, а я тут при чем?
— Совет нужен, — Рыкова понизила голос. — Не знаю прямо, решиться или не решиться…
— Хватит мяться, Зин, у меня каждая минута на учете…
— Да успеешь ты еще перед Яблонской выслужиться! У меня тут кое-что поинтереснее есть, — и Рыкова извлекла из своей модной объемной сумки ультрамариновой замши стопку снимков — Вот, полюбуйся на мои фотоэтюды.
Корикова глянула и обомлела. На первой фотографии Карман Иваныч с залихватской пьяной улыбкой лежал в каком-то заведении под рекламным банером «Девиантных новостей», а из ширинки у него торчал… букетик розочек. Далее в кадре появлялась Кака, вернее, ее вполне узнаваемые ноги в колготках в крупную ажурную розу и на тонюсеньких шпильках. Было видно, как она пытается поставить на банере отпечаток подошвы своей узконосой лаковой ботфорты, а Карман во все горло хохочет и пытается схватить ее за конечность. На третьем снимке Корикова увидела классику жанра — Карман и Кака лобызались во время медленного танца. На четвертом же…
— А это-то ты как сделала? — ахнула она.
— Захочешь нарыть компромат — еще не так исхитришься, — довольно ухмыльнулась Рыкова. — Помнишь, с новогоднего корпоратива рекламщики и «коммерция» все пораньше рассосались. Карман вообще чуть ли не после второго тоста свалил. А Кака еще некоторое время в редакции тусовалась. Для отвода глаз, не иначе. Да мне не отведешь… И вот, она за порог — а я, не будь дура, за ней следом. Она берет тачку, и я беру. Еду за ней. Она выходит у «Фортеции». Я тоже. Смешиваюсь с толпой и отстаю от нее на три шага. Захожу, и прямо у гардероба — картина маслом! Наш Карман уже успел надраться и встречает любимую лежа у нашей рекламной растяжки! Прямо в своем новом Бриони, модник наш! А самое смешное-то заметила? Из ширинки у него букет торчит! Романтик, блин! Ты не представляешь, как народ угорал от его художеств. Ну, я и подсуетилась — запечатлела эту красоту на мобильник. А потом мне в голову и стрельнуло: дай-ка я вечерок папарацци поработаю. Ощущения, я тебе доложу, острее не бывает. Особенно когда они в чил-аут отправились сношаться. Мне такие акробатические этюды пришлось за пальмой выделывать, чтобы их получше запечатлеть!
— Обалдеть, — Корикова была потрясена до глубины души. — Ну, и что ты хочешь с этим делать? Надеюсь, не Кармановой жене отправить?
— Вообще, думала на эту тему. План был такой — или пусть мне Карман зарплату повышает, или про эти развлечения узнает его клуша. Но сейчас концепция поменялась. Мне надо свою шкуру спасать. Конечно, на работу в «Девиантных» мне плевать, этих копеек мне только на сигареты и мартини хватает, но для моих жизненных планов важно числиться в журналистике. Поэтому, что мне остается? Показать фотки Карману и попросить ни при каких условиях меня не увольнять, да еще задним числом с марта зарплату прибавить. Умно?
— Да, ничего, — скупо одобрила Корикова. — Смелая ты, Зин. Но я бы на твоем месте подождала с недельку. Яблонская остынет — это однозначно. А фотки никуда не денутся. Вылежатся — еще ценнее станут.
— Ага, или напрочь потеряют актуальность! Не, мне ждать некогда. Весна. Столько расходов… Позарез нужны деньги на платье-трапецию и лаковые ботильоны. Потом, VIP-абонемент хочу в «Аполло». Мне сказали, что все богатые мужики там в тренажерке тусуются. Еще есть желание в Москву сгонять, в салон к Тодчуку — хочу креативное колорирование. Но сама семьсот баксов я за это платить не готова…
Довольная своим умением жить, Зинка закурила вторую подряд сигарету.
* * *
— Коллеги, это песня! — ликующе объявила Яблонская Кудряшову и Серовой. — Светлов неподражаем! Читается на одном дыхании, что ни подробность — то перл. В общем, с таким автором мы их всех сделаем: и «Эмские», и «Помело»!
— Дай хоть ознакомиться с этим шедевром, — недоверчиво произнесла Серова.
— Я вам только что на электронку сбросила. Идите, зачтите оба и скажите свое мнение. Только пока никому.
Вернувшись в корреспондентскую — а она сидела вместе с журналистами — Света нетерпеливо кликнула по файлу. Ого! Роман наваял аж на разворот. Экий монументалист. Да ведь, поди, полно воды, как у большинства любителей эпического жанра, да еще молодых. И Серова приготовилась к самому придирчивому чтению…
— Свет, тебя к телефону. Не слышишь, что ли? Я уже третий раз зову, — услышала она настойчивый голос Кориковой.
— Ты меня звала? Ой, я, правда, не слышала. Что-то в работу погрузилась… Скажи, я у главного редактора, пусть позднее перезвонят. Мне нужно срочно дочитать один текст, — и Серова вновь выпала из времени и пространства.
История была остросюжетнее некуда. Тарантино за такое продал бы родную мать. В общем, четверть века назад некий балерон из Эмского оперного театра — фамилия не называлась «по этическим причинам» — вместе с коллегами выехал в гастрольный тур по Сибири. И вот в одном из городов развлечения ради они договорились с местными, что те свозят их в селение шаманов. И даже устроят так, чтобы те поприсутствовали на каком-нибудь зрелищном колдовском ритуале.
Сказано — сделано. И вот наш балерон с дебютанткой меццо сопрано, кларнетистом и виолончелисткой под покровом ночи покатили к шаманам. Завывания колдунов, жуткое многочасовое кружение вокруг костра, бой барабанов и, наконец, явление верховного шамана — все это Светлов описал так, что у Серовой мурашки по коже поползли. Как будто своими глазами на эту жуть глянула!
А потом гостям поднесли рубиново-красный бурлящий напиток, якобы дарующий вечную молодость и неуязвимость от любых вражьих происков. Пить подозрительную бурду было противно, но пришлось — неизвестно, как бы на подобные капризы отреагировал верховный шаман. Выпили, не умерли, но что было потом! На следующий же вечер меццо сопрано сцепилась с главрежем по поводу якобы утаенных им гастрольных гонораров и воткнула ему в руку вилку. Певицу в два счета депортировали в Эмск и посоветовали навсегда забыть о сцене. Подававшая большие надежды дебютантка, которой уже доверяли партию Графини в «Пиковой даме», от горя спилась в два года.
На следующий же вечер после инцидента с главрежем шаманское проклятие настигло
кларнетиста. Давали «Бориса Годунова», и вот в самый душераздирающий момент, когда первый бас повалился на трон, отмахиваясь от кровавых мальчиков, драматичное пиликанье скрипок перебило жужжание кларнета, чье присутствие в этом месте Мусоргский отнюдь не предусматривал. Причем, зажужжал он ни что иное, как «Полет шмеля», и остановить его не было никакой возможности до самого конца спектакля. Культурная общественность была в шоке, в городе только и говорили, что о скандальных гастролях, а местный чиновник от культуры в соавторстве с двумя-тремя склочными, но очень заслуженными театральными деятелями уже кропал гневное письмо самому К. У. Черненко.
Что стало с кларнетистом дальше, доподлинно никто сказать не мог, но, как заверял Светлова анонимный источник, одна эмская паломница из бывших театралок с удивлением признала его в знаменитом старце Никодиме с одного из Соловецких скитов.
Далее Светлов переходил на таинственный шепот и напоминал о череде смертей, которые обрушились на театр в последующий после гастролей год. О судьбе виолончелистки в этом контексте не сообщалось — очень возможно, демоны пощадили ее за красоту глаз или же мягкий беззлобный нрав — зато вот балерон неожиданно обнаруживался в лесу на Байкале, куда якобы бежал от злого рока, отрекшись от родины, семьи и служения искусству.
Но обнаруживался он не просто так. Оказывается, Роман Светлов услышал о мистической истории, приключившейся в Эмском театре 25 лет назад, от своей учительницы, и долгие годы вел подкоп под эту жгучую тайну прошлого. И вот, на исходе пятого года изучения источников и опроса свидетелей он совершенно случайно нашел эмского балерона в глухом таежном лесу! Как неохотно рассказывали местные, отшельник объявился у них аккурат четверть века назад — ну, никак не меньше двадцати — и с тех пор круглый год жил один в землянке, питаясь подножным кормом и не произнося ни слова.
Однако Светлов не был бы Светловым, если бы не заставил аскета заговорить эксклюзивно для «Девиантных новостей»! Далее приводилось небольшое интервью, где — видимо, от долгого молчания с трудом подбирая слова — отец-пустынник рассказывал, как он промышляет белку, варит мох, исполняется премудрости библейской, а кто такие Зигфрид и Базиль — забыл как страшный сон, ибо служение сцене бесовство великое есть.
Как зачарованная, Серова набрала внутренний номер Яблонской:
