Цыгане занимались своими делами, не обращая на Локхарта никакого внимания, как если бы его тут не было. Но примерно через полчаса к нему подошла старуха. У нее было темное и обветренное лицо, кожа ее была вся в морщинах, как кора старого дуба. Она присела перед Локхартом на корточки и протянула руку.
— Положи серебро, — сказал она.
Локхарт порылся в карманах и нашел десятипенсовую монетку, но цыганка ее не взяла.
— Там нет серебра, — сказала она.
— Другого у меня нет, — ответил Локхарт.
— Тогда золото. Еще лучше, — сказала старуха.
Локхарт мучительно пытался сообразить, есть ли у него с собой что-нибудь, в чем было бы золото, и наконец вспомнил об авторучке. Он достал ее и снял колпачок.
— Вот все золото, какое у меня есть.
Рукой, на которой сильно выступали сосуды — так, что казалось, будто она обвита плющом, — цыганка взяла авторучку.
— У тебя есть дар, — сказал она, и при ее словах ручка как будто зажила собственной жизнью, вертясь и переворачиваясь в пальцах, как крутится щепка, попавшая в водоворот. Она покрутилась и уставилась кончиком пера прямо на Локхарта. — У тебя есть дар слова, твой язык хорош для песен. Ручка указывает тебе, как компас, но ты неверно поймешь, что она показывает.
Цыганка отвернула ручку от Локхарта, но та закрутилась, и кончик пера снова остановился напротив него. После этого цыганка отдала ему авторучку.
— Чего-нибудь еще ты видишь? — спросил Локхарт.
Цыганка не стала разглядывать его ладонь, а уставилась в разделявший их кусочек земли.
— Смерть. Две смерти. Может быть, больше. Три открытые могилы, одна пустая. Вижу повешенного на дереве, других убитых. Больше ничего не скажу. Уходи.
— А о моем отце ничего? — спросил Локхарт.
— О твоем отце? Ты будешь искать его. Долго искать. А имя его будет все время с тобой, в песне. Больше ничего не скажу.
Локхарт положил авторучку в карман и достал однофунтовую бумажку. Старуха взяла ее, сплюнув на землю.
— Бумага, — пробормотала она. — Бумага — это дерево. Но бумага и чернила не принесут тебе добра, пока ты не обратишься к своему дару слова. — С этими словами она поднялась и вернулась в табор, а Локхарт, сам не понимая, почему и зачем он это делает, перекрестил двумя пальцами место, на котором она сидела. После чего повернулся и зашагал вниз по долине, по направлению к старой военной дороге и Гексану. В тот же вечер он вернулся на Сэндикот-Кресчент, где Джессика пребывала в сильной тревоге и волнении.
— Приходила полиция, — сказала она, как только Локхарт переступил через порог, — они спрашивали, не слышали или не видели ли мы в последнее время чего-нибудь необычного.
— Что ты им сказала?
— Правду, — ответила Джессика. — Что мы слышали крики, что взорвался дом О’Брайена, что бились окна, и все остальное.
— Обо мне они не спрашивали?
— Нет, — ответила Джессика. — Я сказала, что ты на работе.
— Значит, дом они не обыскивали? Джессика отрицательно помотала головой и со страхом посмотрела на него:
— Что происходит, Локхарт? Сэндикот-Кресчент всегда был таким тихим и спокойным местом, а сейчас все превратилось в какой-то кошмар. Ты знаешь, что кто-то обрезал телефонный провод к дому Рэйсимов?
— Да, — ответил Локхарт так, что было неясно, относится ли его ответ только к знанию им того, что провод обрезан, или же и того, кто это сделал.
— Все это очень странно. Да, а еще сестер Масгроув отправили в сумасшедший дом.
— Ну что ж, вот и освободился еще один дом, который ты сможешь теперь продать, — отреагировал Локхарт на эту новость. — Не думаю, чтобы и О’Брайен вернулся.
— Супруги Рэйсимы тоже не хотят возвращаться. Сегодня утром я получила от них письмо о том, что они съезжают.
Локхарт удовлетворенно потер руки:
— Так. Значит, на этой стороне улицы остаются только Петтигрю и полковник. А что слышно о Грэбблах и миссис Симплон?
— Грэббл выгнал свою жену, а миссис Симплон заходила узнать, согласна ли я не брать платы, пока у них не решится вопрос с разводом.
— Надеюсь, ты ей отказала.
— Я сказала, что должна посоветоваться с тобой.
— Ответ — нет. Пусть съезжает, как другие.
Джессика неуверенно посмотрела на него, но решила не задавать вопросов. Локхарт был ее мужем, а кроме того, выражение его лица не располагало к расспросам. Но спать в эту ночь она ложилась расстроенная и в состоянии какого-то труднообъяснимого беспокойства. Локхарт рядом с ней спал крепко, как ребенок. Он уже принял решение, что следующим станет полковник Финч-Поттер, но прежде надо было что-то сделать с бультерьером. Локхарт любил бультерьера. У деда во Флоуз-Холле их было несколько, и — как и пес полковника — все они были дружелюбнейшими зверями, если их не дразнить. Локхарт решил, что надо как-то раздразнить бультерьера, пока же самому ему надо было внимательно последить за домом номер 10. Количество использованных презервативов, скопившихся в канализационном спуске этого дома, позволяло предположить, что старый холостяк имел привычки, которыми можно было легко воспользоваться.
Вот почему на следующей неделе каждый день, с семи до двенадцати вечера, Локхарт просиживал, не зажигая света, в комнате, окно которой выходило на дом номер 10. Но только в пятницу он увидел, как из старого «хамбера» полковника вышла женщина и вошла с ним в дом. Она была намного моложе Финч-Поттера и одета ярче и крикливее, чем большинство тех женщин, что приезжали на Сэндикот-Кресчент. Через десять минут в спальне полковника зажегся свет и Локхарт смог рассмотреть женщину получше. Она подходила под ту категорию, кого дед Локхарта называл «греховными женами». Но тут полковник задернул занавеси. Через пару минут открылась дверь кухни и бультерьера вытолкали в сад. Полковник явно возражал против одновременного присутствия в доме «греховной жены» и бультерьера.
Локхарт спустился вниз, подошел к забору и тихонько посвистел. Бультерьер, переваливаясь, подбежал к нему. Локхарт просунул руку через забор, потрепал его, и бультерьер завилял остатком своего хвоста. И пока в доме полковник занимался со своей гостьей любовью, в саду Локхарт подружился с его собакой. Он все еще сидел у забора, поглаживая и почесывая пса, когда в полночь дверь дома полковника открылась, парочка вышла и уселась в «хамбер». Локхарт заметил время, когда это произошло, и принялся рассчитывать свой план.
На следующий день он отправился в Лондон и снова околачивался в Сохо. Он посидел там в нескольких кафе и барах, заходил даже на внушавшие ему отвращение представления стриптиза и в конце концов, познакомившись с болезненного вида молодым человеком, купил то, ради чего приезжал. Домой он вернулся с несколькими маленькими таблетками в кармане и спрятал их в гараже. Затем дождался ближайшей среды и предпринял очередной ход. По средам полковник Финч-Поттер играл в гольф и потому отсутствовал всю первую половину дня. Локхарт незаметно пробрался в его дом, прихватив с собой банку со средством для чистки плиты. Этикетка на банке рекомендовала надевать при пользовании средством резиновые перчатки. Локхарт был в них, но по другим причинам. Во-первых, он не хотел оставлять в доме своих отпечатков пальцев, особенно когда вокруг было столько полиции. А во-вторых, потому, что цель его прихода не имела ничего общего с чисткой плит. Бультерьер по-дружески приветствовал его, и вдвоем они поднялись наверх, в спальню полковника, и обыскали там все ящики его туалетного столика, пока Локхарт не нашел того, что искал. Похлопав собаку по голове, он выскользнул из дома полковника и через забор вернулся к себе.
В этот вечер, просто чтобы убить время, Локхарт вырубил свет в доме Петтигрю. Сделал он это относительно просто. Воспользовавшись куском капронового троса, он привязал к его концу жесткую проволоку, которую отломал от вешалки для одежды, и забросил эту проволоку на провода, шедшие от столба к дому. Последовала вспышка, и супруги Петтигрю провели ночь в темноте. Локхарт же провел ее, рассказывая Джессике о мисс Дейнтри и старухе-цыганке.
— Ты не прочитал письма? — спросила Джессика.
Локхарт не прочитал. Предсказание цыганки заставило его позабыть обо всем. Особенно самые последние ее слова о том, что бумага — это дерево и что бумага и чернила не принесут ему добра, пока он не обратится к своему дару слова. Это пророчество разбудило в нем суеверность. Что она имела в виду, когда говорила о его даре языка и песни и о трех открытых могилах и одной пустой? И о повешенном на дереве? Все это были предзнаменования какого-то пугающего будущего. Разум Локхарта был слишком сильно занят настоящим, и тот дар, который находился в этот момент в его поле зрения, должен был прийти как результат продажи всех двенадцати домов по Сэндикот-Кресчент, что, как он уже подсчитал, должно было принести Джессике больше шестисот тысяч фунтов по текущим ценам.
