Потомъ онъ принялся снова толковать о своихъ непріятностяхъ, жаловался и ворчалъ на обхожденіе публики; онъ никакъ не могъ переварить этого, особенно же разговоровъ о томъ, что его воздушный корабль непроченъ. Онъ смѣялся надъ этимъ и тоже надъ толками объ излишней сложности механизма, который долженъ былъ, вслѣдствіе этой сложности, постоянно разстроиваться. Разстроиваться! Онъ говорилъ, что скорѣе разстроится сама солнечная система. И онъ приходилъ въ большую и большую ярость; я даже не видывалъ, чтобы кто принималъ такъ къ сердцу подобныя вещи. У меня мурашки бѣгали по тѣлу при взглядѣ на него. Тоже было и съ Джимомъ. Понемногу профессоръ дошелъ до того, что сталъ визжать и кричать, клянясь, что свѣтъ такъ и не узнаетъ его тайны, въ отместку за то, что обошелся съ нимъ подло. Онъ говорилъ, что облетитъ на своемъ кораблѣ кругомъ всей земли, чтобы доказать силу своего изобрѣтенія, а потомъ утопитъ всю штуку въ морѣ, и насъ съ нею, разумѣется. Хуже нашего положенія не могло быть ничего, а тутъ еще ночь наступала.
Онъ далъ намъ поѣсть кое-чего, потомъ прогналъ насъ на другой конецъ лодки, а самъ прилегъ на одинъ изъ ларей, съ котораго ему можно было управлять всѣмъ, положилъ себѣ подъ голову свою перечницу-револьверъ и сказалъ, что убьетъ всякаго, кто станетъ тутъ дурить, чтобы опуститься на землю.
Мы сидѣли, прижавшись другъ къ другу, думали не мало, но почти не говорили, развѣ что вымолвитъ или шепнетъ кто одно слово, — до того были мы перепуганы и измучились. Ночь тянулась медленно, тоскливо; мы неслись довольно низко: луна придавала всему такой нѣжный, мягкій оттѣнокъ, домики фермеровъ казались такими хорошенькими, уютными, звуки съ нихъ долетали до насъ и намъ такъ хотѣлось быть тамъ, на землѣ… но, увы! мы только скользили надъ нею, какъ привидѣніе, не оставляя за собою слѣда.
Среди ночи, когда всѣ звуки стали ночными звуками, въ воздухѣ осязалась ночь, пахло ночью, — должно быть, такъ, около двухъ часовъ, — Томъ сказалъ, что профессоръ лежитъ уже давно не шелохнувшись, стало быть, спитъ, и намъ слѣдуетъ попытаться…
— Чего попытаться? — спросилъ я шепотомъ, а меня такъ и пробрало, потому что я угадывалъ его мысли.
— Надо попытаться подползти къ нему, связать его и тогда спуститься на землю, — отвѣтилъ онъ.
— Нѣтъ, сэръ! И не трогайтесь съ мѣста, Томъ Соуеръ!
Джимъ, — онъ почти задыхался отъ страха, — нашъ Джимъ проговорилъ то же:
— Нѣтъ, масса Томъ, не дѣлайте этого! Если вы только тронете его, мы пропали!.. пропали совсѣмъ!.. Я не подойду къ нему, ни за что на свѣтѣ не подойду! Масса Томъ, вѣдь онъ какъ есть сумасшедшій!
Томъ прошепталъ въ отвѣтъ на это:
— Именно потому-то и надо дѣйствовать. Не будь онъ помѣшанъ, я и не подумалъ бы уходить отсюда; ничѣмъ вы не сманили бы меня тогда съ этого шара; вѣдь я имъ теперь править умѣю я не боюсь быть отрѣзаннымъ отъ твердой земли. Но все это такъ, если бы онъ былъ въ своемъ умѣ, а летать съ человѣкомъ, который потерялъ разсудокъ, хочетъ отмахать кругомъ всего земного шара и потомъ утопить насъ, — это уже противно здравой политикѣ. Мы должны дѣйствовать, повторяю вамъ, и именно теперь, прежде чѣмъ онъ проснется; другого подобнаго случая можетъ у насъ и не быть. Идемъ же!
Но мы похолодѣли и замерли отъ одной мысли объ этомъ, и заявили, что не тронемся съ мѣста. Тогда Томъ рѣшился ползти одинъ и попытаться добраться до штура и пристать къ землѣ. Мы умоляли его не дѣлать ничего, но было напрасно: онъ всталъ на четвереньки и сталъ подвигаться, по дюйму за-разъ, не болѣе, а мы наблюдали за нимъ, притаивъ дыханіе. Добравшись до середины лодки, онъ поползъ еще тише; мнѣ казалось, что проходятъ такъ цѣлые годы. Наконецъ, видимъ мы, онъ уже возлѣ самой головы профессора, поднимается потихоньку, смотритъ ему въ лицо, нѣсколько времени прислушивается… потомъ, начинаетъ опять ползти потихоньку далѣе, къ ногамъ проффесора, гдѣ находились кнопки отъ штура. Онъ добрался туда благополучно и уже протянулся медленно къ кнопкамъ, какъ, вдругъ, сронилъ что-то… Это звякнуло; онъ тотчасъ же припалъ къ полу и лежитъ неподвижно. Профессоръ приподнялся, спросилъ: — что такое?.. — Но мы всѣ не шелохнемся, точно мертвые. Онъ сталъ бормотать и ворочаться, какъ человѣкъ, который собирается совершенно проснуться, а я думалъ, что смерть моя пришла, до того все это пугало меня и терзало.
Тутъ мѣсяцъ скрылся за тучами и я чуть не заплакалъ отъ радости. Онъ зарывался въ нихъ все глубже и глубже, и стало такъ темно, наконецъ, что мы уже не могли видѣть Тома. Въ это время сталъ моросить дождь и намъ было слышно, какъ профессоръ возится съ своими канатами и ругаетъ погоду. Мы ужасно боялись, что онъ наткнется на Тома и тогда намъ конецъ! Спасенія ни откуда! Но Томъ пробирался уже назадъ и мы скоро почувствовали его руки на нашихъ колѣнахъ. У меня такъ и сперло дыханіе въ эту минуту и сердце мое куда-то совсѣмъ провалилось: въ темнотѣ-то нельзя было разглядѣть ничего, и я подумалъ, ужь не профессоръ-ли это; вѣдь могло же это быть!
Ну, я такъ обрадовался возвращенію Тома, что былъ совершенно счастливъ, — насколько можетъ быть счастливымъ человѣкъ, летящій по воздуху съ сумасшедшимъ. Опускаться на землю въ темнотѣ было невозможно и потому я желалъ, чтобы дождь продолжался: мнѣ вовсе не хотѣлось, чтобы Томъ возобновилъ свои попытки, которыя наводили на насъ такой страхъ. Надежда моя исполнилась. Дождь моросилъ всю остальную ночь, которой оставалось уже немного, хотя она и показалась намъ длинна. На разсвѣтѣ, небо прояснилось и все кругомъ показалось подъ нѣжнымъ, сѣроватымъ, красивымъ оттѣнкомъ. Пріятно было взглянуть снова на поля и лѣса, на лошадей и рогатый скотъ, стоявшихъ степенно въ раздумьи. Скоро солнце озарило все своимъ веселымъ, яркимъ блескомъ; мы почувствовали себя тогда утомленными, разбитыми и сами не замѣтили, какъ насъ одолѣлъ сонъ.
Мы заснули около четырехъ часовъ, проснулись около восьми. Профессоръ сидѣлъ на своемъ концѣ и казался сердитымъ. Онъ сунулъ намъ кое-что на завтракъ, но запретилъ переходить на кормовую часть лодки, что значило на цѣлую половину ея. Но, когда усядешься хорошенько, поѣшь и успокоишься, все начинаетъ казаться лучше, чѣмъ прежде казалось. Человѣку можно тогда чувствовать себя почти что благополучнымъ, даже находясь на воздушномъ шарѣ съ геніемъ. И мы трое принялись болтать.
Одна штука смущала меня и я спросилъ Тома:
— Томъ, вѣдь мы полетѣли къ востоку?
— А съ какою скоростью мы летимъ?
— Ты слышалъ, что говорилъ профессоръ, когда онъ тутъ бушевалъ: по его словамъ, мы дѣлали иногда по пятидесяти миль въ часъ, иногда по девяноста, иногда и по сотнѣ. А если бы еще и вѣтеръ помогалъ намъ, то скорость могла бы доходить и до трехъ сотъ миль. Онъ прибавлялъ при этомъ, что найти попутный вѣтеръ не трудно, поднимаясь то выше, то ниже, пока не попадешь въ настоящее теченіе.
— Такъ, я это помню. Только онъ вралъ.
— Это почему?
— Потому что, если бы мы летѣли такъ быстро… то прошли бы уже Иллинойсъ, не такъ-ли?
— Разумѣется!
— А мы и не прошли.
— Ты почему знаешь?
— А по цвѣту. Мы именно теперь надъ Иллинойсомъ. И ты самъ можешь убѣдиться, что Индіаны не, видно.
— Что такое ты бредишь, Гекъ? Что ты узнаешь по цвѣту?
— Узнаю то, что надо.
— Да причемъ тутъ цвѣтъ?
— Вотъ, причемъ! Иллинойсъ зеленый, Индіана розовая. Укажи же мнѣ, гдѣ тутъ розовое? Нѣтъ, сэръ, одно зеленое!
— Индіана розовая! Что за вранье?
— Вовсе не вранье: я самъ видѣлъ на ландкартѣ, что она розовая.
Нельзя и представить себѣ, что за отвращеніе и досада, выразились у него на лицѣ. Онъ сказалъ мнѣ:
— Знаешь, Гекъ Финнъ, чѣмъ быть такою тупицей, какъ ты, я лучше спрыгнулъ бы отсюда!.. Видѣлъ на картѣ! Неужели ты воображаешь, Гекъ Финнъ, что Штаты снаружи такого цвѣта, какими они на картѣ?
— Томъ Соуеръ, на что служитъ карта? Не на то-ли, чтобы. учить насъ тому, что есть?
— Разумѣется.
— Такъ зачѣмъ же она обманываетъ? Объясните-ка это.
— Замолчи, болванъ, она не обманываетъ.
— Обманываетъ, обманываетъ!
— Говорятъ тебѣ, нѣтъ!
— Прекрасно; но если не обманываетъ, то зачѣмъ же нѣтъ и двухъ Штатовъ одной окраски? Раскуси-ка ты это, Томъ Соуеръ.
Онъ увидалъ, что попался, и Джимъ увидалъ это; могу сказать, что мнѣ было очень пріятно, потому что Томъ Соуеръ былъ не изъ такихъ, которыхъ легко одолѣть. Джимъ хлопнулъ себя по ногѣ и сказалъ:
— Нечего говорить, ловко! Очень даже ловко! Да, масса Томъ, какъ ни вертитесь, а поймалъ онъ васъ на этотъ разъ! И онъ опять хлопнулъ себя по ногѣ, повторяя: «Одно слово, ловко!»
Никогда еще въ жизни не былъ я такъ доволенъ собой; между тѣмъ, право, я даже не подозрѣвалъ, что скажу что-нибудь особенное, пока не выговорилъ своихъ словъ. Я просто сболтнулъ, безъ всякой обдуманности, нисколько не разсчитывая на послѣдствія и не соображая ничего, а тутъ и вышло! По истинѣ, для меня самого это было такою неожиданностью, какъ и для нихъ обоихъ. Оно совершенно похоже на то, какъ грызетъ кто-нибудь ломоть хлѣба, не думая ни о чемъ, и вдругъ попадаетъ ему на зубъ брилліантъ. Ну, сначала, онъ принимаетъ его просто за камешекъ и удостовѣряется въ томъ, что это брилліантъ, лишь послѣ того, какъ пообчиститъ его отъ крошекъ, отъ песка и отъ всего прочаго, и разсмотритъ его, и тогда уже удивится и обрадуется. Да и гордиться станетъ, хотя, если вникнуть въ дѣло попроницательнѣе, то его заслуга тутъ вовсе не такъ велика, какою была бы, если бы онъ занимался розыскиваніемъ брилліантовъ. Вы легко поймете это различіе, если поразмыслите хорошенько. Случайный успѣхъ нельзя превозносить такъ, какъ дѣло замышленное; всякій могъ бы найти этотъ брилліантъ въ булкѣ. Такъ оно, но значитъ тоже что-нибудь именно тѣмъ, кому попалась эта булка. Въ этомъ достоинство этого счастливца; въ этомъ состояло и мое. Я не приписываю себѣ подвиговъ; я не берусь сдѣлать что-либо подобное и опять, но, въ этотъ разъ, это было сдѣлано мною; вотъ и все, что я прошу признать. А что я не считалъ себя способнымъ на это, даже вовсе объ этомъ не думалъ, такъ это также вѣрно, какъ то, что вы о томъ не помышляете въ эту минуту. Право, я былъ такъ спокоенъ, какъ только можетъ человѣкъ быть спокойнымъ, а тутъ оно возьми, да и выскочи. Я часто припоминалъ эту минуту и могу представить себѣ все окружавшее такъ ясно, какъ будто это случилось лишь на прошлой недѣлѣ. Передо мною вся эта картина: подъ нами мелькаютъ чудные ландшафты съ лѣсами, полями и озерами, тянущіеся на сотни и сотни миль кругомъ; среди нихъ разбросаны всюду города и деревни; профессоръ сидитъ у своего столика, задумавшись надъ какою-то картою, шапка Тома болтается на снастяхъ, повѣшенная тамъ для просушки; а еще особенно памятна мнѣ какая-то птица, летѣвшая въ какихъ-нибудь десяти футахъ отъ насъ; она все старалась насъ обогнать, но замѣтно отставала; тоже происходило съ желѣзнодорожнымъ поѣздомъ, который мчался внизу, подъ нами, промежду деревьевъ и фермъ, выпуская длинное облако чернаго дыма, который полосовался, по временамъ, легкими бѣлыми струйками; а когда эти струйки ичезали изъ глазъ такъ, что о нихъ и забывалось уже, до слуха доносился еще слабенькій звукъ: это былъ свистокъ. Мы обогнали и птицу, и поѣздъ, очень даже обогнали, и безъ большого труда.
