ЕЛЬЦИН (показывая на Коржакова). Маленький болеет, лекарства ему никакие не помогают, растет и растет, гуманитарной помощи ни на что не хватает…
КОРЖАКОВ Гы-ы…
ЕЛЬЦИН (жалобно). Поможите, люди добрые, не откажите, ради Христа и демократического централизма, на хлеб, кому сколько не жалко! Вот сюда кладите, в большую шляпу… Храни вас Конституция! Сашенька, скажи тете «спасибо»!
КОРЖАКОВ Пиф-паф!
ЕЛЬЦИН Молчи!
Сцена восьмая
Толчок у магазина. На раскладном стульчике сидит Черномырдин в майке и панаме, вокруг него — несколько старых некомплектных газовых плит, у ног, на ящике, разложены комплектующие: горелки, трубки, жестянки…
ГОЛОС Это — почем?
ЧЕРНОМЫРДИН Пятнадцать. Отдам за десять.
ГОЛОС А эта хреновина?
ЧЕРНОМЫРДИН Хреновина за семь.
ГОЛОС А вот эти ржавые?
ЧЕРНОМЫРДИН Ржавые — по четыре пара.
ГОЛОС А что это, вообще? Куда вставляется?
ЧЕРНОМЫРДИН Сам найдешь. Я — по газу специалист. Плита не нужна?
ГОЛОС Хорошая?
ЧЕРНОМЫРДИН Наша.
ГОЛОС Ну хоть комплектная?
ЧЕРНОМЫРДИН Обижаешь…
ГОЛОС Зачем же мне ее покупать?
ЧЕРНОМЫРДИН Из патриотизма.
ГОЛОС А на чем я пищу готовить буду?
ЧЕРНОМЫРДИН А вот на нем и будешь.
Сцена девятая
На рынке. Лужков в одежке старушки медленно проходит вдоль фруктового ряда, глядя то на лотки, то в лица продавцов. Наконец, останавливается.
ЛУЖКОВ Милок, нет ли с какого фрукта с бочком? Я бы его съела…
ГОЛОС Иди, иди… Нету денег — так и не ходи сюда!
ЛУЖКОВ Откуда ж мне взять денег?
ГОЛОС Не мое дело!
ЛУЖКОВ А чье?
ДРУГОЙ ГОЛОС В правительство пиши!
ЛУЖКОВ Так уж я пишу, пишу…
ГОЛОС С АКЦЕНТОМ Ты в какое пишешь?
ЛУЖКОВ В наше.
ГОЛОС С АКЦЕНТОМ Ну и дура. В амэриканское пиши. Далжны памагать нэимущим!
Сцена последняя
Тот же чердак и кампания, что и вначале, только на месте, где сидел Ерин — пусто.
ГРАЧЕВ (поет).
У кошки четыре ноги,
Позади у нее длинный хвост,
Но трогать ее не моги-и
За ее малый рост, малый рост…
ВСЕ
Но трогать ее не моги-и
За ее малый рост, малый рост…
Песня продолжается. На улице, вслушиваясь в доносящееся с чердака звуки, сидят у мусорной урны все те же два бомжа — Костиков и Геращенко.
ГЕРАЩЕНКО Хорошо все-таки, что в этот раз они промеж собой помирились…
КОСТИКОВ Почему хорошо?
ГЕРАЩЕНКО Потому что когда мимо меня танки ездят, у меня голова болит…
КОСТИКОВ А ты не там сидишь. (Наливает). Знаешь, где надо сидеть, когда начинают танки ездить?
ГЕРАЩЕНКО Где?
КОСТИКОВ В танке! Будем здоровы.
Пьют.
Титры.
Ты помнишь наши встречи? (мемуары сержанта запаса)
Посвящается C. А.
Несколько бесхитростных историй, рассказанных ниже, наряду со множеством недостатков, на которые автору, несомненно, еще будет указано, имеют одно скромное достоинтсво: все они произошли на самом деле.
ИСТОРИЯ БОЛЕЗНИ
В конце февраля 1981 года меня прямо с полкового стрельбища увезли в медсанбат. Из зеленой машины с крестом вылез незнакомый мне лейтенант и зычно крикнул:
— Шендерович тут есть?
Не поручусь, что крикни это лейтенант на месяц позже, ответ был бы утвердительным. Дело в том, что я, пользуясь популярным в стране лагерным сленгом, доходил.
У меня болела спина. Зеленые круги перед глазами были намертво вписаны в квадрат полкового плаца. Я задыхался, у меня разжимались кулаки — не в переносном смысле, а в самом что ни на есть прямом: выпадали из рук носилки со шлаком во время нарядов в котельной.
Человек, не служивший в Советской Армии, резонно спросит тут: не обращался ли я к врачам? Человек служивший такого не спросит. Потому что самое опасное для советского солдата не болезнь. Самое опасное — это приход в санчасть, ибо тут ему открывается два пути. Либо его госпитализируют, и он будет мыть полы в означенной санчасти с мылом каждые два часа, пока не сгинет окончательно — либо не госпитализируют, и его умысел уклониться от несения службы будет считаться доказанным.
Меня из санчасти возвращали дважды — и оба раза с диагнозом «симуляция». В первый раз майор медицинской службы Жолоб постучал меня по позвоночнику и попросил нагнуться. Кажется, он искал перелом. Не найдя перелома, майор объявил мне, что я совершенно здоров. Через неделю после первичного обстукивания я заявился в санчасть снова и попросил сделать мне рентген. Наглость этой просьбы была столь велика, что майор временно потерял дар командной речи — и в воскресенье меня повезли на снимок.
А еще через неделю я был приведен пред ясные майорские очи и вторично поставлен в известность о своем совершенном здоровье. Апропо майор сообщил, что если еще раз увидит меня на территории полковой санчасти, то лечить меня будут на гауптвахте.
Юноша я был смышленый, и проверять, как держит слово советский офицер, не стал. Мне хватило ежедневного лечения у старшего сержанта Чуева, о каковом сержанте и первых четырех месяцах службы под его началом я, если хватит цензурных слов, расскажу отдельно.
Так, днем топча плац, а по ночам не вылезая из нарядов, я всю зиму привыкал к существованию на грани отключки — поэтому появление на стрельбище в конце февраля зеленой машины с крестом и крик незнакомого лейтенанта воспринял как очередное доказательство бытия Господня.
В медсанбате мне выдали пижаму, отвели в палату и велели лежать не вставая. В истории всех армий мира не наберется и десятка приказов, выполненных с такой педантичностью: я лег и тут же уснул.
Когда к концу дня меня растолкали на прием пищи, я, одурев от сна, попросил принести мне чаю в постель. «А палкой тебе по яйцам не надо?» — спросили меня мои новые боевые товарищи. «Не надо», — вяло ответил я и снова уснул.
Что интересно, чаю мне принесли.
На третий день к моей койке начали сходиться медсанбатовские ветераны. Разлепляя глаза среди бела дня, я видел над собой их уважительные физиономии. Еще никогда выражение «солдат спит — служба идет» не реализовывалось так буквально.
При первой встрече со мной рентгенолог, лейтенант медслужбы Анкуддинов с нескрываемым любопытством переспросил:
— Так это ты и есть Шендерович?
И я ответил:
— В этом не может быть сомнений.
Тут я был неправ дважды. Во-первых, окажись на месте Анкуддинова другой офицер, я бы за такой ответ огреб по самое не могу, а во вторых: сомнения в том, что я Шендерович — уже были.
На второй или третий день после прилета в столицу ордена Ленина Забайкальского Военного Округа, город Читу, нас, лысых дураков, построили в шеренгу — и прапорщик Кротович, человек интеллекта запредельного, выкликнул, глядя в листочек:
— Шендеревич!
— Шендерович, товарищ прапорщик, — неназойливо поправил я.
Прапорщик внимательно посмотрел, но не на меня, а в листочек.
— Шендеревич, — повторил он — потому что у него так было записано.
Я занервничал.
— Шендерович, товарищ прапорщик.
Моя фамилия мне нравилась, и я не видел основания ее менять.
Прапорщик снова внимательно посмотрел — но уже не на листочек, а на меня.
— Шендеревич, — сказал он очень раздельно.
И что-то подсказало мне, что ему виднее.
— Так точно, — ответил я — и проходил Шендеревичем до следующей переписи.
А в начале марта 1981 года (уже под своей фамилией) я стоял перед лейтенантом медслужбы Анкуддиновым, и он держал в руках снимок моей грудной клетки. Уж не знаю, какими судьбами этот снимок попал от полковых ветеринаров к нему, профессиональному рентгенологу — но, видимо, чудеса еще случаются в этом мире.
Впервые рассмотрев на черном рентгеновском фоне мой позвоночник и узнав, что его владелец все еще бегает по сопкам в противогазе, Лев Романович Анкуддинов предложил доставить нас обоих в медсанбат. Лев Романович считал, что с таким остеохандрозом долго не бегают — даже по равнине и со своим лицом.
Так благодаря чудесному случаю я все-таки сменил шинель на пижаму.
В медсанбате мне было хорошо. Я понимаю, что рискую потерять читательское доверие; что в этом самом месте повествования следует припомнить, как тянуло в родную часть к боевым товарищам, как просыпался по ночам от мысли, что они где-то там несут нелегкую службу за меня — но чего не было, того не было. Не тянуло. Не просыпался. Зато именно в медсанбате мне впервые после призыва захотелось женщину.
