— Ну, так избавьтесь от него, это же очень просто.
— Что вы, помилуйте, разве я могу сделать самостоятельно, без Нахид, хотя бы один шаг?
— Так кто у вас в доме мужчина, она или вы?
— Горбан, у вас нет красивой, прогрессивной, молодой жены, и вы не представляете себе, что вытворяют жёны с нашим братом.
— Во всяком случае, эти дела меня не касаются. Случилось то, что не должно было случиться, и теперь вам нужно серьёзно подумать, как загладить свою вину перед нашими друзьями.
— А каково мнение вашего превосходительства по этому поводу?
— Ей-богу, я ничего не могу вам посоветовать. Этот вопрос вы должны решить сами.
— Да, горбан, но ведь вы наш коллективный разум. Я понимаю, всё получилось очень плохо; наши друзья злопамятны, они сделают меня несчастным. Помогите мне найти выход.
— Лучше всего, если вы сами побеседуете с родителями этих юношей и девушек, договоритесь сослать их всех на некоторое время в Рамсар, Бабольсар или в какое-либо другое место. Одновременно дайте указание, чтобы в самых крикливых и падких на сенсации газетах, например в газете «Фарман» или в «Зарре-бин», это сообщение было преподнесено с большой помпой. Пусть они прямо так и напишут: «Так как неопытность и неосведомлённость этих желторотых юнцов угрожала высшим интересам страны, их родители приняли решение всех их отправить в ссылку».
— Это прекрасная мысль, но, умоляю вас, разрешите Хушангу Сарджуи-заде остаться здесь и не уезжать с ними.
— Нет, это невозможно, ведь он главный зачинщик и виновник этой истории.
— Но ведь, горбан, вы, ваше превосходительство, прекрасно знаете, что Нахид крайне в нём нуждается и не может отпустить его от себя.
— Наши друзья тоже знают об этом.
— Как же быть?
— Сделайте так, чтоб и госпожа Доулатдуст уехала с ними. Тогда шуму будет ещё больше и наши друзья будут вполне удовлетворены и скорее успокоятся.
— А если этого не случится, что мне делать тогда?
— Ну, тогда уже возложите это на меня. Сейчас я разыщу мадам и растолкую ей, что если она хочет получить валюту для приобретения манто, кадиллака и ещё чёрт знает для чего, ей придётся дать согласие уехать с этими юнцами.
В этот момент господин Манучехр Доулатдуст подобострастно схватил чёрные, пухлые руки господина доктора Тейэби; уважаемого депутата Ирана, потряс их и, поцеловав, сказал:
— Да продлит всевышний жизнь вашей дорогой и благословенной персоны! Я всегда поражался, как смог господь бог сосредоточить в вашей драгоценной особе столько ума и способностей!
— Вставай и убирайся отсюда вон, подлый авантюрист! Разве я не говорил тебе тысячу раз, чтобы ты не смел расстилать здесь свою вонючую постель! Вся тюрьма от неё провоняла!
Трудно сказать, горький ли смысл этих философских весьма любезно произнесённых слов, громкий ли, полный гнева и злобы, окрик или сильный удар, нанесённый острым коском сапога господина старшего надзирателя Рахима Дожхимана в больной бок, нарушил дремоту некогда знаменитого, но сейчас глубоко несчастного и обездоленного продавца мороженого, известного под именем Плешивый Аббас.
Некоторое время Аббас протирал свои серые глаза с длинными, загнутыми кверху ресницами, потом отбросил упавшую на лоб прядь редких волос, которые, подобно укропу, росли на его голове пучками и теперь стали настолько длинными, что спадали на глаза, взял свои ветхие гиве, которые он положил под голову вместо подушки, — на них всё ещё виднелись следы коричневой грязи квартала Сарчашме, несмотря на четыре месяца разлуки с ним, — сунул их под мышку и поднял изодранный в клочья гелим[90], служивший ему одеялом, который в результате нежного удара господина старшего надзирателя отлетел на десять шагов в сторону. Прежде чем убраться восвояси, несчастный Аббас полным покорности и обиды взглядом, который может быть только у таких людей, как Аббас, окинул с головы до ног старшего надзирателя Рахима Дожхимана и слабым, дрожащим голосом — так он говорил в детстве со своим жестоким отчимом, — склонив голову, чтобы не видеть, какое впечатление произведёт на старшего надзирателя тюрьмы его дерзость, со смелостью, которой он никогда в жизни себе не позволял, сказал:
— Но, ваше высокопревосходительство господин старший надзиратель, клянусь вашей жизнью, уже два дня мои кости ноют от холода; клянусь вам тем самым богом, которому вы поклоняетесь, клянусь вам и обоюдоострой саблей покровителя благочестивых, что я отказался от сегодняшнего обеда и отдал его надзирателю Рамазану, что я унижался перед ним и просил получить у вашего превосходительства разрешение полежать хотя бы полчаса на солнышке. Мне так хотелось согреть свои продрогшие кости! Сам господь бог тому свидетель — чтоб мне ослепнуть, если я говорю неправду! — Рамазан Али пришёл и сказал мне, что ваше превосходительство дали разрешение. Вот почему я прилёг здесь, но, если бы я знал, что бы не дали разрешения, разве я осмелился бы ослушаться? Я вас очень прошу, простите меня.
— Ах ты подлый авантюрист, ты уже докатился до того, что даёшь взятки надзирателю Рамазану Али!
— Горбан, ведь у меня не осталось ничего, что было бы достойно вас, кроме той чашки супа, которую я сегодня отдал Рамазану Али. Этот Рамазан — неплохой парень, он не такой алчный, как другие надзиратели, и его это вполне удовлетворило. Кроме того, он обещал мне обязательно получить разрешение от вас.
— Он надругался над могилой своего отца и над честью своей матери! Ты думаешь, что всякий осёл, который просит у меня разрешения, его получает? Впредь, если тебе захочется поваляться на солнце, ты эту чашку супа, сваренного из мяса твоих мёртвых предков, продашь кому-нибудь из заключённых, а деньги принесёшь в караульную в конце коридора. Ты понял, подлый авантюрист?
Аббас получил в дополнение несколько ударов плетью, которую старший надзиратель держал в руках. Впрочем, его шея, плечи и спина и раньше встречались с ней тысячу раз.
— Пошёл вон отсюда, ублюдок! Да поскорей убирайся прочь с моих глаз, я больше не хочу видеть твоей противной рожи и плешивой головы.
Опустив голову, не осмеливаясь даже прикрыться руками от ударов плети, еле волоча ноги, Аббас поплёлся в свою камеру, в этот бесплатный, полный всяческих благ и наслаждений отель шахиншахского правительства. Объятый тоской, с тысячью обид на сердце, которые он не решался выразить даже тяжёлым вздохом или стоном, Аббас тихонько открыл дверь камеры, которую тридцать два заключённых вот уже в течение четырёх месяцев считали первым и последним своим домом отдыха.
Приход Аббаса в камеру был настолько обычным делом, что никто даже не обернулся в его сторону. Никто не поинтересовался, где он был, что делал, зачем уходил и почему вернулся назад. Не успел он расстелить на голом, сыром и грязном полу камеры свой изодранный гелим, как в камеру от сильного пинка старшего надзирателя тюрьмы влетел какой-то сгорбленный человек с низко опущенной головой, из-под рваной шапки которого выбивались седые волосы.
Изнеженные, живущие в холе и достатке гости Иранского правительства поняли, что вновь проявилась щедрость государства и что на этот раз их компанию пополнил старик восьмидесяти с лишним лет.
Старик не закрыл за собой дверь камеры. Запах коридора ещё раз напомнил забывчивому обонянию сидевших в камере о тех благах, которые имеются в этом вечном раю. Донёсшийся до них аромат был полным букетом всякого рода запахов, существующих на свете: запаха угля, табачного дыма, запаха трубок кальяна, опиума, гашиша, запаха нефти, водки, вина, лука, чеснока, грязной одежды, запаха гнили, сырости, уборной и даже запаха горелой кожи, шерсти и войлока. Чтобы распознать все эти запахи, надо было бы изобрести специальный аппарат и создать специальную лабораторию.
Этот аромат существует как бы для того, чтобы каждый вновь прибывший в это хранилище несчастий, неудач, тоски, глубоких вздохов, жалоб и напрасных надежд знал, что любезное правительство собрало здесь капитал, состоящий из нищеты, беспомощности, болезней, унижений, презрения, бедствий, напастей и небытия, сделало его обеспечением своей милости, любви, сострадания и правосудия и хранит его для будущих поколений и дня страшного суда.
Многие из пророков говорили о преисподней, аде и огненной пытке. Разве они имели в виду не эти самые правительственные гостиницы? Возможно, что пророки видели такие темницы и то, с чем им пришлось познакомиться, они описали в своих книгах и обещали это грешных людям на том свете.
Старик пополз в угол. У него не было даже подстилки, которую другие принесли с собой, чтобы постелить на пол и, улёгшись на ней, отдать богу душу. Его рваная, расползающаяся по всем швам одежда еле прикрывала тело, большие пальцы ног торчали из носков его гиве. Он снял свои гиве, положил их на сырой пол и сел на них, словно на пуховую перину.
