— Уж больно он жжет крепко, твой «Поршень». Будто, извини, в крапиву голым сел.
— Ничего, посидишь, тебе такая припарка полезна! — усмехался строгий редактор в свои густые, тронутые инеем седины усы.
Карикатуры для «Поршня» рисовал Леша Струнников. Он любил сложное и странное искусство карикатуры. Часами он просиживал в городской библиотеке над комплектами сатирических журналов прошлого и настоящего века, всматривался в блистательные рисунки Домье, хохотал над смешной ядовитостью Кукрыниксов. Он любил искусство карикатуры за его активное, прямое, наглядно ощутимое воздействие на жизнь.
Темы и подписи к карикатурам «Поршня» делал третий член редакционной коллегии, Лешин приятель, комсомолец Миша Заикин — стройный, с аккуратным пробором на голове паренек.
Шло заседание редколлегии «Поршня». Обсуждались темы очередных карикатур.
— Я предлагаю по растратчикам рабочего времени ударить! — решительно заявил Миша Заикин. — У нас некоторые девчата этим болеют. Еще гудка нет на перерыв, а они уже в душевой сидят. И после перерыва многие полощутся в воде, как утки. Минут по пять, а то и по десять вырывают из рабочего дня. Даша Карпенко особенно этим болеет. По ней и надо ударить, по Дашеньке!
— Почему же именно по Дашеньке? — сказал Леша Струнников, бледнея.
— Я же тебе говорю: она главная конкретная носительница зла. У меня материал на нее есть.
— Но, с другой стороны, чистота — залог здоровья! — неуверенно сказал Леша Струнников.
— Пускай она свою чистоплотность не за счет рабочего времени доказывает. И почему ты вообще ее защищаешь?
Леша густо покраснел.
— Ты, брат, ее не защищай, не защищай! — продолжал наседать на приятеля безжалостный Миша Заикин. — Мало ли какие у тебя могут быть к ней личные чувства. Раз она конкретная носительница — кончено! Никаких личных чувств не может быть! Бери свой быстрый карандаш — рисуй ее в анфас и в профиль. Все! Правильно я говорю, Иван Спиридонович?
Голубин посмотрел на растерянного карикатуриста и, скрывая улыбку, сказал:
— Я считаю, Миша тему правильно наметил. Мы за быструю оборачиваемость средств боремся, за всяческую экономию, а они, сороки, — ну-ка посчитай! — сколько народных рубликов прополаскивают, если эти душевые минуты в деньги перевести?! Давай рисуй Дашу, всыпь ей, гладкой, как следует, чтоб другим неповадно было!
* * *
В этот день Леша не пошел провожать Дашу. Прямо из цеха он отправился в клуб, где для него была отведена маленькая комнатка, которую Леша гордо называл «моя мастерская».
Через три часа карикатура на Дашу Карпенко была готова. На рисунке Даша, скрытая перегородкой так, что видны были только голова и ступни ног, стояла под душем с банным веником в поднятой, как бы для приветствия, правой руке. Милый вздернутый Дашин носик превратился на рисунке в нахальный курносый носище, рот был растянут до ушей, прелестные карие Дашины глаза на рисунке напоминали автомобильные фары. И все-таки это чудовище с веником было Дашей.
Вошел Миша Заикин, посмотрел на рисунок и захохотал.
— Похожа? — мрачно спросил Леша Струнников и тяжело вздохнул.
— Вылитая Даша! — пылко воскликнул Миша. — Это лучшая твоя карикатура! Обожди, я сейчас к ней стишки припаяю.
…На следующий день к началу обеденного перерыва свежий номер «Поршня» с карикатурой уже висел на щите.
Сейчас же вокруг него собрались рабочие. Подошла и Даша. Улыбаясь хохочущим товарищам, вытирая на ходу руки (она уже успела побывать в душе), ничего не подозревая, она спросила:
— Кого прохватили, ребята?
— Тебя! — ответило ей сразу несколько голосов. — С легким паром, Даша!
Толпа расступилась. Даша подошла вплотную к щиту и увидела улыбающееся чудовище с веником.
— Совсем не похожа! — сердито сказала Даша, продолжая от растерянности улыбаться.
Но, увы, красная, с бегающими глазами и с этой нелепой улыбкой на губах, она стала так походить на свой шарж, что зрителей потряс новый взрыв хохота.
Даша выбежала из цеха.
…Было совсем поздно, когда Леша Струнников подошел к Дашиному домику. Он тихо отворил калитку, вошел в палисадник. Даша сидела на скамейке под вишней.
— Можно к тебе? — робко спросил Леша.
Даша пожала плечами и ничего не ответила. Некоторое время они сидели молча. Потом Леша сказал:
— Даша, ты пойми, что я только…
Но Даша не дала ему закончить фразу. Она вдруг бурно всхлипнула, заговорила бессвязно и страстно:
— Я думала… ты меня любишь… И все так думали… Клава Прошина меня так уверяла: «Вот увидишь, он с тобой на днях объяснится!» Объяснился!.. Спасибо!..
— Обожди, Дашенька, дай сказать! — умолял ее Леша, но Даша его не слушала.
— Если ты меня разлюбил, должен был прямо сказать, а не через «Поршень».
— Дашенька, но ведь это же общественное дело!
— Я понимаю, что общественное. И понимаю, что я виновата… Но зачем ты меня такой уродливой намалевал?
— Это же карикатура, Даша!
— Я знаю, что такое карикатура, я не дурочка. …Карикатуры разные бывают… У меня нос классический, даже древнеклассический, — все знают! А ты что с ним сделал?
— Дашенька, но ведь он у тебя только до половины древнеклассический, а потом он неожиданно загибается кверху и становится древнерусским.
— Нечего смеяться! Нарисовал ведьму, каких свет не видал! Смотрите, мол, люди добрые, разве можно такую уродину любить?
— Можно! — сказал Леша, привлекая к себе Дашу. — Можно, Дашенька!
…А утром Даша Карпенко и Леша вместе подошли к Ивану Спиридоновичу, и Даша жалобно сказала:
— Иван Спиридонович, снимите меня с «Поршня». Я даю честное слово, что этого больше не будет.
— У нас норма — три дня висеть! — ответил, как обычно, сурово Иван Спиридонович.
— Я за нее ручаюсь, — сказал Леша, краснея.
— Это почему же так?
— Потому что я… в общем, женюсь на ней… Ну, и ручаюсь как за жену… что никогда ничего такого с ней больше не повторится.
Строгий редактор посмотрел на смущенного художника, потом на сияющую Дашу и тоже почему-то смутился. Он подумал, что ему, старику, познавшему всю горечь и уродство старой жизни, нужно сейчас сказать что-то очень важное и значительное стоявшим перед ним молодым людям. Но надо было приступать к работе, и он сказал просто:
— Ну что же, в добрый час, как говорится! Ладно, так и быть, снимем тебя, Дарья, раньше срока со щита. Пусть это будет тебе свадебным подарком от «Поршня».
1949
Бал удался
Бал открыл Коля Пимушкин, член комсомольского бюро.
Он вышел на эстраду, одернул пиджак, с привычной строгостью трибуна оглядел столпившихся в зале нарядных юношей и девушек и объявил:
— Разрешите считать наш бал открытым. Предлагаю выбрать прези… то есть… это… распорядителя танцев.
— Пимушкина! — тотчас выкрикнули из зала.
— Спокойно, товарищи! В распорядители танцев предлагается Митя Савельев, наш физкультурник. Для него это — смежная область.
В зале зааплодировали. Митя Савельев дал знак музыкантам, те грянули вальс, и самые храбрые и самые нетерпеливые пары заскользили по блестящему паркету.
Бал удался. Всюду царило милое, непринужденное веселье, раздавался задорный, молодой смех.
Даже такой заядлый скептик, как гардеробщик Пахомыч, сказал:
— Теперь, если калоши не перепутают, когда будут уходить, и я скажу, что бал удался.
Единственным человеком, который «средь шумного бала» чувствовал себя сиротливо и неуютно, был Коля Пимушкин. Он не танцевал, не пел, не играл в литературную викторину. Не делал он всего этого потому, что боялся подорвать свой авторитет в глазах молодежи.
«Как хотите, а все-таки танцы — это удовольствие для рядовой молодежной массы, руководителю скакать козлом по залу как-то… неудобно. Попеть? Попеть — оно, конечно, не мешало бы, но… петь в общем хоре — значит потерять свое лицо руководителя! А петь ни с того ни с сего „соло“ — просто глупо. Что касается литературной викторины, то тут имеется другая опасность: начнешь что-нибудь разгадывать — и на глазах рядовой массы наврешь с три короба! Нет, уж бог с ней, с этой викториной. А кроме того, в клуб обещал заехать сам Сергей Васильевич, секретарь партийной организации, человек серьезный, требовательный. Что он скажет, когда увидит, что член бюро комсомола легкомысленно предается удовольствиям?»
