Герман Дробиз - Вот в чем фокус

Я поспешно оделся.

...Зеркала в квартире были занавешены. За столом сидела наша постоянная компания. На Нимурмурова было страшно глядеть: черные круги под глазами, при­куривает одну папиросу от другой.

—   Скажи ты,— велел мне Дежурин.— Все уже го­ворили.

—   Дед Степан, кто бы мог подумать...— Я почув­ствовал, как подступают слезы.— Помните, в первой части цыганка нагадала ему сто лет. Надо же, каких-то полгода не дожил. Вечная тебе память, дед Степан. Осиротели твои сыновья и дочери, внуки и правнуки, и никогда уж славный богатырь Илья...

—  А-а-а...— простонал Нимурмуров.— Молчи! Не могу! Не могу!!!

Он убежал в кабинет, и через несколько мгновений оттуда донеслось как бы потрескивание валежника под ногами бегущего по заповедному бору: заработала пишу­щая машина.

Вскоре Нимурмуров вбежал к нам, размахивая лист­ком. Он сиял. Круги под глазами исчезли.

—   Жив! — объявил он.— Жив дед Степан! Это ты его спас.— Он поклонился мне в пояс.— Вот как только вспомнил ты Илюшку, молнией во мне сверкнуло: кто? Кто?! Подрастет парень, в город потянется... Кто ему объяснит извечный его крестьянский долг? Кто, кроме прадеда? Некому более. Нет, не ушел от нас Степан, а сызнова вернулся к жизни! Я, сказал, еще поживу, мне еще охота понюхать первую борозду, которую про­ведет в полях Илюшкин трактор. А стало быть, други мои, трилогия продолжается, будет — тетралогия! Мы дружно воскликнули: — Здоровье деда Степана! Ура!!!

Валентину Матвеевичу Светловидову выпал отпуск зимой, и он проводил его в дачном домике, на своем участке в коллективном саду. В дни студенческих кани­кул к нему присоединился сын Сережа. Однажды Ва­лентин Матвеевич уехал по делам в город и вернулся радостно-возбужденным:

—   Знаешь, кого я в городе встретил? Борьку Круглова!

—   Ну и что? — снисходительно спросил Сережа, хоть и сразу понял, о ком речь. Он считал отца простова­тым и не в меру восторженным.

—   А то, что друг моего детства Борька Круглов — не кто иной, как известный спортивный комментатор Борис Николаевич Круглов!

—   Слыхали... Ну и что он, Круглов? Зазнался?

—   Нет! Разговаривает, правда, как-то... необычно. Но сам понимаешь — профессия.

—   Зазнался.

—   Да нет же! Не только не зазнался, но завтра же обещал приехать сюда. Вот так-то, сынок! За одной партой сидели, я кто стал? Никто. Слесарь.

—   Ты хороший слесарь, папа. Тебя весь город знает.

—   А его — вся страна. И тем не менее — едет. Да. Хочу предупредить: Борис Николаевич только что вер­нулся из зарубежной поездки, сдал в печать серию репортажей, вчера выступал по телевидению. Словом, сам понимаешь: человек едет отдохнуть, поэтому — никаких разговоров на спортивные темы. Он прямо так и сказал: «Ни слова о спорте!»

—   Зазнался,— упрямо подытожил Сережа.

На следующий день на даче ждали почетного гостя. Гость запаздывал. Сережа иронизировал. Валентин Мат­веевич переживал.

—   Наконец-то! — облегченно воскликнул он, когда в воротах сада показалась серая «Волга». Мягко взле­тая на снежных ухабах, она подкатила к домику.— Сережа, помнишь? Человек приехал отдыхать.

Из «Волги» вылез энергичный моложавый мужчина в замшевом пальто и кожаной кепке.

—   Валька, здорово! — закричал он.— А это сын? Здоров!

—   Здравствуйте,— вежливо ответил Сережа.— Как доехали?

—   Такой силовой борьбы я не видел даже в Кана­де! — незамедлительно ответил Борис Николаевич.— Лед на дороге подготовлен очень неплохо, скорости участ­никам не занимать, так что все предвещало острую схватку. И вот представьте: я пытаюсь пройти по краю, но навстречу выкатывается тройка в составе: «ЗИЛ», «Икарус» и «КаМАЗ» с прицепом. Как я не раз повторял, когда на лед выходит «КаМАЗ» с прицепом — это всегда опасно! Нет, такой «КаМАЗ» нам не нужен! К счастью, вслед за мной продвигался трубовоз, который легко ра­зобрался в ситуации и с ходу оттеснил противника. В ре­зультате я прошел по флангу и стремительным броском взял ворота! А тишина-то у вас тут какая! Лес прямо за­мер... как перед пенальти!

—   Ведь я тебя просил,— шепнул Валентин Матве­евич сыну.— Не заговаривай с ним о спорте.

—   Да это он не о спорте. Машины на шоссе стол­кнулись, получилась пробка, вот он и опоздал.

—   Но ты все-таки думай, прежде чем спрашивать. Хорошо?

—   Тогда сам спрашивай,— обиделся Сережа.

—   Лес у нас замечательный,— подумав, сказал Ва­лентин Матвеевич.— Может, прогуляемся? А потом чай­ку попьем. У меня особенный, с травками. Тонизирует!

—   Тонизирует, стимулирует...— бормотал Борис Ни­колаевич, шагая по тропинке, ведущей к соснам.— Вы пе можете себе представить, как остро стоит вопрос об этих стимуляторах, анаболиках... Но, друзья, умо­ляю, ни слова о спорте! Валя, ведь мы не виделись с первого периода, когда ты еще не был...

—   Слесарем,— скромно напомнил Светловидов.

—   А я — комментатором. А просто сидели за одной партой.

—   Сидели,— подтвердил Светловидов, не решаясь молвить что-нибудь еще.

Некоторое время ели молча.

—   Спроси же что-нибудь,— прошептал отец сыну.— Только хорошенько подумай.

—   Борис Николаевич...

—   Ну-ну, смелее, парень. Наш девиз — атака с ходу.

—   Борис Николаевич, расскажите, как вы с папой были школьниками.

—   Ну, это, скажу тебе, был марафон! Со старта весь класс ушел резво, но уже после первого поворота разбился на группы, а лидировал Петров, помнишь, Валя, Петрова? До седьмого класса он шел первым. Но не зря мы всегда напоминаем: настоящий марафон начинается с восьмого класса. Именно здесь Петров выдохся, сбил дыхание и безнадежно отстал. А в лидеры вышел я. Но не зря говорят, что настоящий финиш начинается на последнем километре. Если в начале выпускных экзаменов я еще рассчитывал на медаль, то в конце не выдержал темпа и едва закончил дистанцию...

—   Я же тебя просил,— укоризненно прошептал Свет­ловидов.— Только расстроил человека.

—   Все! Спрашивай сам,— отрезал сын.

Вечерело. Западный край неба охватило багровым свечением, и розовые полосы легли на снег.

—   А закат у нас какой! — заметил Валентин Матве­евич.

—   Потрясающий! — согласился Борис Николаевич.— К сожалению, мне в свое время не довелось воочию наблюдать знаменитый закат пресловутого Бобби Фи­шера. Очевидцы утверждают, это было незабываемое зрелище.— Он огорченно раскашлялся.

—   Не простыть бы тебе,— испугался Валентин Матве­евич.— Ветер уж больно свежий.

Борис Николаевич кивнул:

—   Именно об этом я говорил на прошлой неделе в Австрии. Свежий ветер перемен — вот что нам нужно в некоторых международных федерациях, где кое-кто еще дышит спертым воздухом прошлого и протаски­вает тухлые идейки...

—   Э-э...— Валентин Матвеевич помялся.— Подмо­раживает что-то. Может, в дом, поужинаем?

Он весь напрягся в ожидании ответа.

—   С удовольствием! — просто ответил Борис Нико­лаевич.

В разгар ужина Валентин Матвеевич осмелел, отчас­ти забылся и, желая сказать в утвердительной форме: «А дай-ка я тебе салатику подложу, Боря. И ветчинки», нечаянно вновь высказался в вопросительной:

—   Борь, салатику подложить? Или ветчины?

И тут же вздрогнул от ощущения, что машинка включилась.

—   Характерная для нас широта выбора,— задумчиво произнес Борис Николаевич.— Я не раз сталкивался с ней, бывая в гостях у наших сборных. Между тем у них есть только один выбор: или ты побеждаешь и стано­вишься идолом рекламы, или заправилы бизнеса вы­швыривают тебя как ненужную вещь.

Глаза у Валентина Матвеевича округлились.

—   Правильно, Борь...— пробормотал он,— а как же... мы люди простые, но мы тоже протестуем против этого самого...

— Ради бога, Валя! — развел руками Борис Нико­лаевич.— Я приехал отдохнуть. Умоляю тебя: ни слова о спорте!

Я не верю пишущим людям, которые говорят: «Я, конечно, не Пушкин». Или: «Я себя с Чеховым не сравниваю». Мне кажется, все они лгут. Писать стихи — и не сравнивать себя с Пушкиным? Или, как я, писать рассказы — и не сравнивать себя с Чеховым?

Говорю прямо: я сравниваю себя с Чеховым и делаю это постоянно. Конечно, Чехов посильней, чего уж там. Но не до такой степени, чтобы не сравнивать. У него есть рассказ про обманутого мужа, и у меня есть рас­сказ про обманутого мужа. У него есть лекция о вреде табака, и у меня есть такая лекция. У него бывало, что пьеса проваливалась, и у меня они проваливаются. Ему негусто платили в редакциях, и мне негусто платят. Одним словом, много общего. Так много, что меня это с некоторого времени стало по-настоящему волновать. Вспомнилось, что Чехов, по воспоминаниям современни­ков, вроде бы как-то сказал в молодости: «Видите, на столе стоит чернильница? Если хотите, я сейчас сяду и напишу про нее рассказ». А я так могу? Если могу, нас с ним вообще не отличишь.