Пока Гертруда знакомится в детской с двумя золотоволосыми крошками – своими новыми питомцами, обратимся к графу и его сыну.
Лорд Нош мог бы служить образцом английского аристократа и государственного деятеля. Годы, проведенные им на дипломатической службе в Константинополе, Санкт-Петербурге и Солт-Лейк-Сити, наложили на него отпечаток особой утонченности и благородства, а длительное пребывание на острове Святой Елены, острове Питкерн и в Гамильтоне (Онтарио) сделало его совершенно невосприимчивым к внешним воздействиям. Будучи младшим казначеем милиции графства, он изведал суровую изнанку военной жизни, а наследственная придворная должность Подавателя Воскресных Штанов дала ему возможность лично общаться с его величеством. Страсть к охоте снискала ему любовь всех его арендаторов. Он был заядлым охотником и не знал себе равных в травле лисиц, собак, резанье свиней, ловле летучих мышей и других развлечениях людей своего класса.
В этом отношении лорд Роналд пошел в отца. С самого рождения он был многообещающим мальчиком. В Итоне он зарекомендовал себя прекрасным игроком в волан, а в Кембридже был первым по классу вышивания. Его имя называли в связи с предстоящим все-английским чемпионатом по пинг-понгу, победа в котором обеспечила бы ему место в парламенте.
Вот каким образом гувернантка Гертруда обосновалась в Ношем Тозе.
Быстро промелькнули дни и недели.
Очаровательная простота прекрасной сироты стяжала ей всеобщее расположение. Ее маленькие воспитанники исполняли каждое ее желание. «Я любу тиба», – говорила крошка Крикунда, положив золотую головку к ней на колени. Слуги тоже полюбили Гертруду всей душой. По утрам, когда она была еще в постели, старший садовник приносил ей букет прекрасных роз, его первый помощник – кочан ранней цветной капусты, второй – побег поздней спаржи, и даже девятый и десятый умудрялись принести кто пучок свекольной ботвы, а кто охапку сена. Весь день ее комната была набита садовниками, а по вечерам пожилой дворецкий, растроганный одиночеством бедной сиротки, тихонько стучался в дверь и приносил ей графинчик ржаного виски с содовой или коробку дешевых питтсбургских сигар. Даже бессловесные твари по-своему, бессловесно, восхищались ею. Бессловесные грачи садились ей на плечи, а когда она шла гулять, бессловесные собаки со всей округи бежали за ней следом.
А Роналд? Ах, Роналд! Да... Они уже успели встретиться и поговорить.
– Какое хмурое утро, – сказала Гертруда. – Quel triste matin![3] Was fur ein aller verdamniter Tag! [4]
– Распроклятый,– подтвердил Роналд. «Распроклятый!» – целый день звучало потом у нее в ушах.
После этого они постоянно были вместе. Днем играли в теннис и в пинг-понг, вечером же, согласно давно заведенному распорядку, играли с графом и графиней в покер по двадцать пять центов, а потом подолгу сидели вдвоем на веранде и смотрели, как из-за горизонта огромными кругами взмывает луна.
Вскоре Гертруда поняла, что лорд Роналд питает к ней чувства более нежные, чем требуется для игры в пинг-понг. Иногда, особенно после обеда, когда они оставались вдвоем, он впадал в состояние глубокой аллопатии.
Однажды поздно вечером, когда Гертруда удалилась в свои покои (ушла в свою комнату) и, прежде чем пасть в объятия Морфея – иными словами, прежде чем лечь спать, – собралась было уединиться, она распахнула окно, и пред нею предстало (она увидела) лицо Роналда. Он сидел под окном на кусте терновника, и лицо его, обращенное к ней, покрывала смертельная бледность.
А пока дни шли за днями. Жизнь в Тозе текла по раз и навсегда заведенному распорядку, обычному для крупного английского поместья. В 7 удар гонга поднимал всех с постели, в 8 звук горна созывал к завтраку, в 8.30 свисток напоминал о молитве, в 1 час флаг, взлетавший до половины мачты, приглашал к ленчу, в 4 выстрел звал к чаю, в 9 первый звонок оповещал, что пора переодеваться, в 9.15 второй – что пора продолжать переодеваться, а в 9.30 ракета возвещала, что обед подан. В полночь вставали из-за стола, и в час пополуночи звон колокола призывал всех домочадцев к вечерней молитве.
Срок, данный лорду Роналду отцом, истекал. Было уже пятнадцатое июля. Потом, через день-два, настало семнадцатое, и почти вслед за ним – восемнадцатое.
Иногда граф, встретив Роналда в зале, сурово произносил:
– Помни, сын мой: или ты покоришься, или я лишу тебя наследства,
А как относился граф к Гертруде? Вот тут-то и была единственная капля горечи в чаше счастья девушки. Почему-то – а почему, Гертруда никак не могла понять, – граф выказывал к ней явную неприязнь.
Однажды, когда она проходила мимо дверей библиотеки, он швырнул в нее ботфортом. В другой раз, завтракая с ней вдвоем, он ударил ее по лицу сосиской.
В ее обязанности входило переводить для графа его русскую корреспонденцию. Но напрасно искала она в ней разгадку тайны. Однажды из России пришла телеграмма. Гертруда вслух прочла ее графу; «Тучимов отправился женщине тчк она умерла».
Граф побагровел, от ярости. Именно в этот день он и ударил ее сосиской.
А затем, спустя некоторое время, когда граф охотился на летучих мышей, а Гертруда с истинно женским любопытством, которое выше всяких обид, разбирала его корреспонденцию, она вдруг нашла ключ к тайне.
Оказывается, лорд Нош не был законным владельцем Тоза. Настоящий наследник, его дальний родственник, потомок старшей линии Ношей, умер в России, в тюрьме, куда он попал благодаря проискам графа, бывшего тогда посланником в Чминске. Дочь этого родственника и была законной наследницей Ношем Тоза.
Перед глазами Гертруды ожила вся история этой семьи; только имя законного наследника оставалось от нее скрытым, оно не упоминалось ни в одной бумаге.
Странная вещь сердце женщины! Может быть, вы думаете, что Гертруда с презрением отвернулась от графа? Ничего подобного. Печальная судьба этой девушки научила ее состраданию.
Но тайна все еще оставалась неразгаданной! Почему граф вздрагивал всякий раз, когда смотрел ей в лицо?
Порою он даже подскакивал при этом сантиметра на четыре, так что это всем бросалось в глаза. Тогда он торопливо осушал ковш рома с виши и снова становился истинно английским джентльменом,
И все же развязка неотвратимо приближалась. Гертруда на всю жизнь запомнила этот день.
В тот вечер в Ношем Тозе был большой бал. Съехались все соседи. Как билось сердце Гертруды от томительного предчувствия, с каким трепетом обследовала она свой скудный гардероб, чтобы не уронить себя в глазах лорда Роналда. Ее туалеты, и в самом деле, можно было пересчитать по пальцам, но зато она обладала врожденным вкусом, унаследованным от матери-француженки. Гертруда приколола к волосам одну-единственную розу, а из старых газет и подкладки от зонтика соорудила себе такое платье, что оно оказало бы честь любому королевскому двору. Талию она перехватила тонким поясом из бечевки, а к ушам подвесила на нитке кусочки старинного кружева, завещанного ей матерью. Словно магнитом, Гертруда притягивала к себе взоры гостей. Скользя под звуки музыки, она казалась олицетворением девической чистоты и прелести, которой невозможно было перевосхититься.
Бал был в полном разгаре. Он уже совсем разгорелся.
Роналд стоял с Гертрудой в кустарнике. Они смотрели друг другу в глаза.
– Гертруда, – сказал он – я люблю вас.
От этих простых слов затрепетала каждая клетка ее костюма.
– Роналд! – прошептала она и бросилась ему на шею. В это мгновение они увидели графа, – он стоял перед ними, весь залитый лунным светом. Негодование искажало его суровые черты.
– Так! – сказал он, обращаясь к Роналду. – Ты, кажется, уже сделал свой выбор?
– Да! – гордо ответил Роналд.
– Значит, ты предпочитаешь эту нищую девчонку богатой наследнице, которую я тебе сватаю?
Ошеломленная, Гертруда переводила взгляд с отца на сына.
– Да, – ответил Роналд.
– Ну что ж, пусть будет так, – сказал граф и, осу шив ковш джина, который захватил с собой, снова мгновенно успокоился. – Я лишаю тебя наследства. Ступай прочь и не смей сюда возвращаться.
– Пойдемте, Гертруда, мы уйдем отсюда вместе, – нежно сказал Роналд, глядя на девушку.
Гертруда молча стояла перед ними. Роза выпала у нее из волос. Кружевные серьги потерялись, бечевка, опоясывавшая ее талию, развязалась. Газеты измялись до неузнаваемости. Но даже в таком виде она сохраняла полное самообладание.
– Ни за что, – твердо сказала она. – Я ни за что не приму от вас такой жертвы, Роналд.
И затем добавила ледяным тоном, обращаясь к графу:
– Сэр, в моем сердце не меньше гордости, чем в вашем. Дочь Мечникова Мак-Фиггина не нуждается ни в чьих благодеяниях.
С этими словами она вытащила из-за пазухи дагерротип отца и прижала его к губам.
