— Боже! Боже! — стонал Моэм.
— Но, мистер Моэм, спасибо вам — вы вдохнули в меня жизнь. Обласкали. Без вас я бы, пожалуй, вовсе забросил живопись.
Я вышел, оставив их одних. Моя месть его высокоблагородию Моэму свершилась. Даже сейчас я хихикаю, вспоминая эту сцену.
(Примечание. Хихикает! Такое глумленье! Чем, в конце концов, Моэм так уж разобидел дядю Фрэнка? Обругал и пнул разок — в отместку на самую издевательскую провокацию?)
От горничной в гостиной я услышал, что после этого эпизода Моэм слег и три дня не мог ни работать, ни есть. Меня начала покалывать совесть. Поскольку счеты с ним я свел, я решил, что надо загладить свою вину. Хоть немножко, так сказать, возместить ущерб. Я отправился в кустарник к заброшенному дому, в котором разыскал стеклянную дверь со стеклянными панелями, двойник той, которую я разбил. Я снял ее с петель, отпилил нижнюю часть и приволок к себе в хижину. Там я принялся ее раскрашивать. Изучив полотна Гогена (все пять по-прежнему, конечно, хранились у меня), я усвоил, что художник частенько писал один и тот же предмет в различных позициях.
На той первой двери обнаженная женщина с плодом хлебного дерева была справа. Я нарисовал ее на левой стороне. Белый кролик был слева, я написал его справа. В оригинале море за женщиной было зеленое, я сделал его синим.
Так как краска была свежей, я положил на дверь груз и подержал под водой несколько дней. Потом вытащил и подсушил на солнце. Я кидал в нее камешками, тер песком и молотым кофе. Ко мне часто забредал щенок, и я стал брать его и опускать над дверью так, чтобы лапы чуть касались стекла. Конечно, собачонка выдиралась и царапала лапами краску. Этой уловкой я особенно восхищался: здорово изобрел. После моей искусной обработки дверь стала обшарпанной, но все-таки еще оставалась в лучшем состоянии, чем дверь-оригинал.
Я обернул ее в газету и отправился в отель — эти двое опять сидели на веранде и пили.
При виде меня Моэм тяжело задышал, в глазах у него появился страх.
— Уходите! — твердо велел Хэкстон.
— С чем бы вы ни пришли,— добавил Моэм,— я ничего не желаю слушать!
И все-таки я приблизился к столику.
— Извините, мистер Моэм, за мое тогдашнее поведение. Во всем виновато нервное расстройство.
— Я... мне тоже так показалось.
— Я посчитал, что самое правильное — уничтожить подделки. Но, мистер Моэм, у меня тут кое-что есть. Может, вас заинтересует.
— И смотреть не желаю.
— Это, сэр, стеклянная дверь. Мне она показалась похожей на ту, которую я, по несчастью, разбил,— я снял газету, и они уставились на дверь.
— Прошу вас, унесите.
Но отчего же, мистер Моэм?
— Потому что... стоит мне выказать хоть малейший интерес, и вы обязательно — нечаянно, конечно,— уроните ее. А не то, разъярившись, нарочно растопчете. Нет, нет, я сыт по горло. Мне больше не выдержать ваших сумасбродств.
(Примечание. Молодец, Моэм!)
— Вы, что же, желаете продать ее мистеру Моэму? — спросил Хэкстон.
— Упаси боже, сэр. Я желаю ему подарить. Хоть немного возместить ту дверь, что я разбил.
Моэм рассматривал дверь.
— А вы, случаем, не сами нарисовали на ней картину?
— А как же! Всю сам. Как вы думаете, есть у нее свои достоинства?
— И когда же вы ее написали? — осведомился Хэкстон.
— Несколько дней назад.
— Вот как? Несколько дней назад! — Хэкстону не терпелось доказать, что я врун. Надо же, тупоголовый какой! — А почему ж она такая обшарпанная!
Моэм покашлял, стараясь поймать взгляд Хэкстона и глядя на него с выражением, которое ясно расшифровывалось — придержи же, наконец, язык, идиот! Но Хэкстон ничего не замечал.
— Понимаете, сэр... я... ну то есть я...
— У картины значительные достоинства,— резко вступил Моэм.
— Вы очень добры, сэр.
Тупица Хэкстон не отступал и выпустил еще заряд.
— А подписали «ПГО». Это значит подделка? Надо ее уничтожить?
— Хэкстон,— жестко сказал Моэм,— мне бы хотелось обсудить с вами ваше плавание в Новую Зеландию!
— А? Плавание?..— наконец до него дошло.— Ах, ну да!
Как же вы правы, сэр! А я-то и не подумал! Конечно, уничтожить! Немедля! Ну и дуралей же я! — Я поднял дверь.
— Подождите! — крикнул Моэм. Я остановился.— Я считаю, вы правильно уничтожили те подделки. Потому что таких картин у Гогена не существовало. Но дверь — это же совсем другое. Дверь, расписанная Гогеном, была. А вы, к несчастью, разбили ее. Лишили мир красоты. А сейчас вы заменили ее другой. Еще красивее.
— Вот тут, сэр, вы попали в точку.
— Поэтому, прошу вас, позвольте мне принять ваш... щедрый подарок. Я отвезу ее к себе на виллу во Францию и вставлю... вместо окна. Лучи солнца будут заливать комнату красотой. Чтобы защитить ваше имя — не сомневаюсь, вы не желаете, чтобы вас знали как подделывалыцика...
— Нет, что вы!
— Я буду всем говорить, что ее написал Гоген. Правду будем знать только мы трое. Что скажете?
— Лучше не придумаешь, сэр!
— Так, пожалуйста, передайте дверь Хэкстону.
Я направился к Хэкстону, не отказав себе в удовольствии «нечаянно» споткнуться по пути. Оба затаили дыхание. Но я благополучно вручил подарок секретарю и отошел.
— Завтра я уезжаю на Маркизы, — сообщил я. Это была правда.— Так что, до свидания. Надеюсь, еще встретимся.
— А... да. Конечно.— Моэм с трудом выдавил улыбку.— Еще раз — спасибо.
Я ушел от них, лишь разок оглянувшись: они хихикали и фыркали над дверью.
Я отправился на север, на Маркизы. Мне надоела монотонность жизни на Таити, хотелось перемены мест. Но главный остров Хива-Оа показался мне ужасно противным, и я решил уехать следующим пароходом.
В Атуане, где Гоген прожил последние годы, я наведался к нему на могилу. Вместо памятника лежала безобразная цементная плита, заросшая травой. Я просидел там с часок, смакуя кларет и размышляя.
Прошло десять лет. Я менял работу, города, страны. Австралия, Тасмания, Новая Зеландия. К несчастью, я начисто лишен честолюбия. Мне хочется наслаждаться всем, что может предложить жизнь, и только. Работа для меня всего лишь неизбежное зло.
С американской ветвью нашей семьи я поддерживал связь через моего единокровного брата Хартланда.
(Примечание. Мой дедушка.)
К 1928 году я скатился на самое дно. Поселился в Новой Зеландии, в Веллингтоне, как гость Армии спасения. И не имел представления, за что же взяться.
Но тут я вспомнил про свои пять картин Гогена — подлинники, которые по- прежнему хранились у меня. Тщательно и надежно упакованные. Связь с внешним миром я поддерживал через лондонскую «Таймс», из нее я узнал, что Гоген получает все большее и большее признание, лучшие его работы уже оцениваются не меньше чем в тысячу фунтов.
В отчаянии я понял, что придется продать картину: больше ничего не остается. Я вытащил полотна и стал рассматривать. Даже с одной расставаться было мучительно, но все-таки я выбрал ту, что поплоше, и потащил к торговцу картинами.
Стены магазинчика, куда я вошел, украшала жутко слащавая мазня. Из задней комнатушки выкатился толстячок, он довольно презрительно оглядел мое одеяние.
— Да? Что угодно?
— Доброе утро, сэр. Принес вот картину. На продажу. Гоген.
— Кого?
— Поля Гогена. Слыхали о нем, конечно.
— А... ну да. Тот парень с Таити. Слыхать слыхал, но картин видеть не доводилось.— Я развернул полотно.— Ох! Ну и пачкотня! Кто ж это видел синюю лошадь или оранжевую воду? Бедняга, видно, зрением страдал. Да и рисовать не умел!
Спорить я не собирался. Я просто протянул ему пачку вырезок о Гогене из «Таймса».
— Взгляните, сэр.— В газете были и репродукции. Черно-белые. Надо отдать ему должное — он внимательно прочитал все.
Что ж, пусть лично я считаю, что картина — дрянь,— проворчал он,— но, может, и найдется какой идиот — польстится на нее. Дам 20 фунтов.
— Двадцать! Да ей цена — тысяча!
— У меня — нет.
— Извините, за столько не продам.
Ну, пятьдесят. Это — потолок.
— Извините, нет.— Я ушел. Еще не хватало — продавать Гогена за пятьдесят фунтов. Да я лучше буду улицы мести.
Этой ночью, ворочаясь без сна на карте рельфа, которая в Армии спасения сходила за матрац, я вспомнил слова Моэма: так как я уничтожил дверь Гогена, мой долг — заменить ее, иначе мир лишается произведения искусства. Пусть доводы его покоились на ложной предпосылке, но в них была своя логика. Мне припомнились гогеновские полотна, которые я пустил по невежеству на растопку печи. Разве возместить их не мой долг перед миром? К тому же природа и обстоятельства соединились, предоставляя мне возможность осуществить задачу. Глубина мысли потрясла меня, и я не спал всю ночь. К утру я уже знал, что делать.
С утра пораньше я отправился на поиски средств. Я просил и занимал у друзей и знакомых и даже у прохожих на улице. Мне удалось наскрести фунта три. На них я купил все необходимое для рисования и съестные припасы — мясные консервы, крекеры и немножко дешевого вина. Джутовые мешки и дерево для рам подобрал задарма.
