Артюхин, высунув от усердия язык, скреб бумагу. Письменность давалась ему немалым трудом.
– …Совершил бандитское…
– Бандитское? – не поверил Артюхин.
– Бандитское, бандитское, – заверил следователь и продолжал: – …нападение на райком КПСС, разбил бюст основателя партии товарища Ульянова-Ленина через черточку и нанес побои коммунистам товарищам Козлову, Титову и Петяеву. Попутно, согласно акту номер… – следователь заглянул в бумаги, – акту номер шестьдесят семь дробь два бэ мною, таким-то, таким-то, было повреждено четырнадцать квадратных метров наглядной агитации и три милиционера. Дата. Подпись. Ф-фу-у!..
Следователь удовлетворенно выдохнул, тяжело опустился на стул и, благостно улыбаясь, принялся ждать, пока, шевеля губами, доскребет продиктованное потный от усердия подследственный.
– Написал, – сказал наконец тот и почтительно подал листок через стол.
– Угу, угу, – запыхтел следователь и вдруг побагровел, как рыночный помидор. – Ты что?
– Что? – поинтересовался Артюхин.
– Ты что, своей фамилии не помнишь? – взвился следователь.
– Почему не помню? – обиделся гегемон. – Артюхин моя фамилия.
– А что ты написал «Я, такой-то, такой-то…»? Какой такой-то?
– Вы так диктовали, – насупился Артюхин.
– Издеваешься, что ли?
– Как диктовали, так и написал, – упрямо повторил Артюхин.
– И Ульянов без мягкого знака! – обнаружил следователь. – Не, ты, Артюхин, издеваешься надо мной.
– А он с мягким? – удивился Артюхин.
– У тебя сколько классов? – спросил следователь.
– Не помню, – ответил Артюхин.
– Ну-у, ты… – выдохнул следователь и подставил голову под струю вентилятора, чтобы отдохнуть. – Давай переписывай!
– Не буду, – сказал Артюхин.
– Что-о? – не поверил ушам следователь.
– Да что я, писатель, что ли? – возмутился Артюхин. – У меня рука устала!
– Пиши, экстремист! – прикрикнул следователь и, приподняв бюстик Ленина, подвинул к провинившемуся Артюхину стопку чистых листов. – Пиши, хуже будет!
– Ты чего пристал! – завопил в ответ Артюхин и, в сердцах широким движением отмахнувшись от стопки бумаги, уронил бюстик на пол. Гипсовая голова с треском раскололась на две неравные части.
Следователь и Артюхин посмотрели на расколотую голову, потом друг на друга.
– Я не хотел, – шепотом сказал гегемон.
– Суд определит, – ответил следователь.
За окнами кабинета начинало темнеть.
– Эк его, – сказала уборщица, сметая обломки лысой головы в совок.
Следователь выразительно на нее посмотрел, запер документы в сейф, спустился по лестнице и вышел на улицу. Было свежо и тихо, только с соседнего переулка доносился истерический женский хохот и милицейский свист. Следователь пошел на звук и пробрался сквозь толпу.
На тротуаре в кольце зевак стоял маленький и совершенно голый Вахтанг. Из предметов первой необходимости на нем были только ботинки, носки и бабочка. Причинное место Вахтанг прикрывал кепкой. На обритой груди были вытатуированы таксистские шашечки.
– Вы бы оделись, гражданин, – внимательно рассмотрев Вахтанга, сказал следователь. – А то это статья…
Народ продолжал хохотать. Но если бы народ повнимательнее вгляделся в выражение лица голого человека, он бы смеяться перестал.
Такси медленно погружалось в воды Москвы-реки. Глядя на него, на набережной, среди возбужденной толпы, стоял сивоусый таксист.
– Я не вру! Я сам видел! – раздался рядом звонкий детский голосок. – Дядь! – потеребил сивоусого обладатель звонкого голоска. – Они не верят. Дядь, улыбнись! Ну, пожалуйста, дядь…
Сивоусый оскалился. Зубы у него были аккуратно выбиты через один, что создавало ощущение фирменного знака «шашечки».
– Видал? – обрадовался ребенок и повернулся к другому. – А ты не верил! Щелбан тебе.
Под знаменем с Георгием Победоносцем, поражающим змея, и транспарантом «Спасай Россию!» сидел средних лет мужик с тревожным лицом. Позади мужика стояла пара молодцев в военизированной форме; перед мужиком сидели ходоки от таксистов.
– Это армяне были, – говорил один.
– Точно, армяне! – соглашался другой.
– А может, наоборот, азербайджанцы, – сказал третий.
– Хотя, может, и грузины, – сказал первый.
– У осетин тоже носы, – поделился наблюдениями второй.
– Это один хрен, – наставительно пресек диспут мужик под знаменем. – Кавказ?..
– Кавказ, Кавказ! – подтвердили таксисты.
– Кепки, рынок, акцент?
– Точно, – согласились таксисты.
– Что же это с Россией-то делают, а?
– Что? – встревожились таксисты.
– Это ведь геноцид, – сообщил мужик под знаменем.
– Чего? – не поняли таксисты.
– Темен еще народ, – пожаловался мужик военизированным под знаменем.
– Уничтожить хотят русских людей, – хмуро пояснил один из военизированных.
– Точно, хотят, – согласился таксист. – Гарифуллину чуть глаз шампуром не выткнули.
– При чем тут Гарифуллин! – крикнул мужик. – Русь в опасности! Кавказцы, чучмеки всякие, сионисты… Евреев там не было ли? – спохватился он.
– Вроде нет, – переглянулись таксисты. – Хотя, – вспомнил один, – одного вроде Давидом звали. Он еще старуху какую-то трахнуть хотел.
Это стало последней каплей.
– О-о-о-о! – закричал мужик. – О-о-о-о!
И, перестав кричать, сказал первому военизированному:
– Собирай народ, Гриша, час настал.
Утром у рынка Гиви Сандалия, напевая «Сулико», сгружал с уазика ящики с помидорами.
– «Но ее найти нелегко-о… – пел Гиви. – Долго я томи-и-ился и стра-а-адал, где же ты…»
Тут глаза у Гиви округлились, и он перестал петь: в магазин «Молоко» входила с кошелкой та самая старуха.
– Дорогой, – сказал Гиви шоферу уазика и, не глядя, вложил в его руку комок денег, – я отойду, мне очень надо.
– Старую знакомую увидал? – спросил шофер.
– Очень старую, – ответил Гиви Сандалия, сверкнув зубами.
Из магазина «Молоко» старуха заглянула в булочную, потом постояла за яйцами, пособачилась в бакалее – и везде за нею барсом крался Гиви Сандалия.
Наконец она отправилась домой, продолжая вслух доругиваться с продавщицей, и Гиви приблизился до расстояния броска. Но провидение хранило старуху: у самого подъезда она встретила соседку, и в подъезд они вошли вместе.
Гиви подождал, задрав голову, пока наверху хлопнет дверь, и, выйдя из дома, многообещающе глянул на угловые окна третьего этажа.
Отодвинув занавеску, Джон О’Богги увидел внизу брюнета с орлиным носом. Брюнет внимательно смотрел на его окно. Агент отпрянул от подоконника и прошел в кухню, где старушка выгружала нехитрую утреннюю провизию.
– В магазин ходили? – нежно осведомился он.
Старуха не ответила, продолжая доругиваться с продавщицей.
– Можно вас на минуточку, Марья Никитична? – попросил агент «Минотавр», разминая за спиной пальцы рук.
– Зачем? – поинтересовалась старушка.
– У меня есть бутылочка можайского молока и немецкие собачьи консервы из ветеранского заказа, – сказал О’Богги и очаровательно улыбнулся. – Отметим новоселье.
Гиви повесил трубку и вышел из телефона-автомата. Через минуту к рынку начали съезжаться машины. Из них, в полном вооружении, стали выходить грузины. Гиви, размахивая руками, показал им подъезд, а сам бросился обратно на рынок. Там, купив большую жесткую грушу, он выломал из ящика доску с гвоздем и насадил на него фрукт. Продавец груш с интересом следил за происходящим. Соорудив палицу, Гиви подмигнул визави и несильно тюкнул его грушей по голове. Продавец взвыл.
– Замэчателно, – сказал Гиви.
И бросился к машине, где на заднем сиденье сидел уже одетый, и очень хорошо одетый, Вахтанг.
– Вахтанг, – попросил Гиви, – пусти к старухе меня. Очень хочу.
Старуха, с кляпом во рту, сидела на унитазе, примотанная к трубе бельевой веревкой.
– Извините, Марья Никитична, – сказал в направлении санузла Джон О’Богги и чуть отодвинул занавеску: вокруг дома, уже не скрываясь, стояли брюнеты в одинаковых кепках. – Ничего личного.
– М-м-м, – сквозь кляп ответила старуха.
– Не понял. Ну да это и не важно. Важно, что вы позвонили в милицию.
– М-м-м, – промычала старуха.
– Вы, вы, – заверил О’Богги.
– М-м-м!..
– Не вы? Ну ладно, – пожал плечами агент «Минотавр». – Теперь это все равно.
Вынув из кармана бутылочку виски, он отвинтил крышку и налил в нее; потом накапал старухе валерьянки.
– Ну что, на посошок?
В дверь позвонили.
– Ктой-то? – старухиным голосом спросил О’Богги, бережно доставая из-за пазухи баллончик с черепом и костями на боку.
– Тэлэграмма, – ответили из-за двери.
Под суровым низким небом качались транспаранты «Свободу Николаю Артюхину!» и «Долой КПСС!».
Одобрительный рев рабочих прерывал речь выступающего.
