Эрнст МУЛДАШЕВ - Матрица жизни на Земле. Том 4

— Таких негров не бывает.

— Олег, если хочешь, подтвердит. Удивился, говорит, когда синего увидел…

— В подвале?

— Ну…, Олег иногда и на поверхность выходит. Но в подвале видит лучше, зрение у него, говорят, ночное, как у кота или…

— Давайте, короче, выгребайте эту грязь из подвала! — разговор с завхозом начал меня утомлять.

— Как, шеф?

— Думайте давайте! Подключите Олега, который… в подвалах все знает. Ему же там обитать!

— Ладно, шеф! Щас совещание соберу! — важно произнес завхоз, закрывая дверь.

Я снова взялся за авторучку и с удовлетворением отметил, что она желтого, а не… коричневого цвета. Мысли постепенно стали набирать обороты.

— Странная штука — тупость! — подумал я.

Я понимал, что одинаковых по умственным способностям людей не бывает. Более того, способности людям даются разные: кто-то силен в амурных делах, кто-то — в электрических, а кто-то… в подвальных. Способности, видимо, и определяют то состояние души, когда человек чувствует себя полноценным. Кто-то свою жизненную полноценность находит в политике, кто-то — в хирургии, кто-то — в электричестве, а кто-то… в подвалах. Как говорится, кто на что горазд! Слово «горазд» у меня ассоциируется со словом «педераст», поскольку я с молодости помню дворовые стихи. Кто мужчин любить горазд Тот, наверно, педераст! Я от одного человека слышал даже такую фразу — «Настоящая Любовь — это однополая любовь!» Я даже видел людей, склонных к «неестественно-задней любви», но признаюсь, что для меня понятие Любовь обязательно связано с образом женщины. Уж кто на что горазд, как говорится!

Слово «горазд», на мой взгляд, в более широком смысле связано с понятием «призвание». Самое страшное, если человек не нашел своего призвания, — ходит хмуро так, с недовольным лицом, и вечно ворчит. Ворчуны, мне кажется, и есть те люди, которые не нашли своего призвания. А ты, нормальный человек, который «нашел себя», все время чувствуешь себя виноватым перед ним, ворчуном, будто бы именно из-за тебя этот человек не нашел своего призвания. Ты долго терпишь их ворчание, порой очень долго… но рано или поздно «взрываешься» на ворчуна, обзывая его всякими там плохими словами, среди которых чаще всего звучит смачное русское слово «брюзга».

Брюзжащих людей, как правило, никто не любит. Почему? Да потому что люди подсознательно чувствуют, что брюзга не любит ни Бога, ни черта, ни женщину, ни мужчину… а любит только самого себя. Ему, брюзге, конечно же, трудно научить других чему-либо, потому что он, не найдя себя в жизни, может только брюзжать.

А вообще-то, хотелось бы дать совет ворчунам — научитесь любить! Постарайтесь любить! Натужно постарайтесь, даже несмотря на свой возраст! Если некого любить, полюбите что-либо — профессию, занятие, даже «бзик» свой, в конце концов, полюбите! Но полюбите! И тогда в вас вольется энергия, такая необычная и светлая энергия, что даже… поганый подвал засветится розовым светом.

Любви хотят все. Все люди едят, пьют, делают зарядку, и при этом… всегда хотят любви. Нет человека, который не хотел бы любви, пусть даже мало-мальской, но любви. Любви хотят даже в сугубо мусульманских странах, где женщина, скрытая под паранджой, явно не взывает к любви, хотя загадка всегда влечет, а вдруг под паранджой обнаружится такое… такое… что… ни словом сказать ни пером описать. Но чаще всего, из-под паранджи вылезает «такое», что… лучше бы и не вылезало!

Однажды я приехал с показательными операциями в государство Пакистан, где живут люди индийской внешности. Паранджу их женщины не носят, но… все время как бы порываются ее надеть. Хочется им что-то паранджу надеть, как велят их обычаи, но жарко в ней и противно ходить, в парандже-то, да и плохо видно через это сито. Да и губы хочется вывернуть и показать всем пакистанским мужчинам в… красивых белых кальсонах и рубашках навыпуск. Ну… мода у них такая — в кальсонах ходить. Не по нашенски это — в кальсонах-то ходить, но им, пакистанцам, виднее.

И вот в этом самом Пакистане встретил я операционную сестру по имени Шахзада. Умная такая, и без паранджи. Но в платке. И в платье до пят. И запястья закрыты материей. Все как надо, в общем. Кальсоны тоже у нее были, но цветастые; они при ходьбе из-под платья выглядывали.

А руководил этой клиникой, где я оперировал, некий профессор Хаким — худой такой мужчина неопределенного возраста… лет этак от 60 до 120. Руки у него висели как плети, почти до колен, он мог даже колено почесать, не сгибаясь. А глаза у него были тусклые-тусклые, как бы подчеркивая нелегкую пакистанскую жизнь.

Кальсоны профессор Хаким носил редко, но все же носил. Чаще всего он одевался по-европейски, надевая костюм с прекрасной белой сорочкой и галстуком (цветастым!). Все обожали его — такого импозантного и умного. Но больше всех обожала его операционная сестра Шахзада. Обожала на полную катушку, даже порхала перед ним. Даже летала… почти. Даже, чувствовалось, страдала по нему.

В те моменты, когда операционная сестра Шахзада порхала перед профессором Хакимом, он, профессор Хаким, преображался. Глаза его переставали быть тусклыми, то есть загорались, и ему тут же, тут же хотелось… выпить. А выпивать в Пакистане, как известно, нельзя. Ни под каким предлогом нельзя. Да и водки или виски в Пакистане не найти, хоть днем с огнем ищи.

Но профессор Хаким намекал. Сильно намекал. Давил на то, что мы — русские — могли бы, вообще-то, привезти с собой водки, хотя бы… в сушеном виде, чтобы пронести ее через их жуткую по строгости таможню, которая обыскивает тебя вплоть до трусов в поисках бутылки. А я разводил руками, приговаривая что-то типа — «Ну что ж тут поделаешь!».

Тогда профессор Хаким грустно садился в автомобиль и ехал к хорошо известным ему местным контрабандистам, чтобы купить за 80 долларов бутылку «Московской». Мы уезжали ко мне в гостиницу, заказывали еду, просили отодвинуть наш столик подальше от других, и тогда… я тайком запускал руку в полиэтиленовый пакет под столом, чтобы прямо в нем налить в стакан водки.

Выпивая, профессор Хаким всегда приговаривал: — За любовь! Я всегда поддерживал его, ощущая, что он кого-то любит, причем любит сильно и страстно, так сильно и страстно, как бывает только тогда, когда действует принцип — «Запретный плод сладок!».

Я, конечно же, догадывался, кто этот «плод», но молчал, поглощая очередную порцию «запретной» водки из полиэтиленового мешка под столом. Я замечал, что когда профессор Ха-ким говорит о любви, его обвисшие руки подтягиваются, тусклые глаза начинают блестеть, лицо разглаживается, а худой зад подается вперед. Я даже стал подумывать о том, что средством против тусклой старости является Любовь.

Когда мы заканчивали «кирять», профессор Хаким садился в автомобиль и неверной рукой брался за руль, чтобы по страшно узким пакистанским дорогам доехать до дома, где его ждала… нелюбимая жена. А однажды он, пребывая за рулем в «хорошем» состоянии, задавил змею, мирно проползавшую по улице (а змей там, на улицах, довольно много!). А бывало и так, что я, беспокоясь о нем — «поддавшем», ехал, рискуя, вместе с ним и постоянно приговариал:

— Be careful! The roads here, in Pakistan are very narrow! (Будь осторожен! Дороги, здесь, в Пакистане, очень узкие!)

— The roads are not narrow! The space for love is extremely narrowin Pakistan! (Дороги не узкие! Пространство для любви очень узкое в Пакистане!)

Я соглашался с ним. А потом, на такси, возвращался обратно.

Оперируя в Пакистане, я всегда негодовал по поводу системы их хирургии. Приходилось после каждой операции (а я оперировал человек шесть в день) менять всю хирургическую одежду, после чего минут десять вновь тереть руки омерзительно жесткими щетками для подготовки к новой операции.

Когда я тер руки щетками, я скучал. Вскоре ко мне, во время «терки рук», стала подходить операционная сестра Шахзада. Она стояла и смотрела на меня. А я остервенело тер руки. Она смотрела. А я тер…. Она смотрела. А я тер…

Наконец она заговорила со мной:

— Слушайте, профессор Мулдашев, а в России существует любовь?

— Конечно, — ответил я, вкладывая всю силу в щетку, размазывающую по рукам мыло вперемешку с допотопным йодом.

— А какая у вас там любовь? — наивно спросила она.

— Ну, какая, какая? — озадачился я. — Обычная. Между мужчиной и женщиной.

— Ну, какая она… у вас? — продолжала домогаться Шахзада, подавая новую щетку для терки.

— Ну… как тебе, Шахзада, сказать?! Ну… ухаживают люди друг за другом, а потом между ними начинается секс.

— Чтобы родить детей?

— Ну не только…

— А для чего еще секс? — Шахзада смутилась.

— Ну понимаешь, Шахзада, — тут уже смутился я, — секс бывает еще и для другого.

— Секс — это любовь? — спросила Шахзада.

— Ну… — смешался я.