Олег Агранянц - Дипломаты, шпионы и другие уважаемые люди

Ознакомительная версия.

Конец у генерала был плохой. Очень плохой. Он вышел в отставку и решил изложить историю академии… в стихах. Он ходил по издательствам, писал письма, жалобы. И в конце концов оказался в психушке.

Один мой знакомый поэт (когда-то мы с ним вместе работали) говорил мне, что от сочинительства плохих стихов до психушки — один шаг. Сам он — вполне приличный поэт, стихи его печатались… но кончил он в психушке.

Проходил я действительную службу в дивизии возле Кинешмы. Я тогда говорил, что в России есть три города, связанных с именем матери: Москва — мать городов русских, Одесса-мама и Кинешма — … ее мать.

Вся наша воинская деятельность в части сводилась к загрузке барж лесом. Рядом располагался женский лагерь, и нас иногда откомандировывали туда для несения охраны.

Это было послесталинское время. Охрану несли не чекисты, а простые солдаты. БУРы (бараки усиленного режима) закрыли. Заключенных не били, при мне ни разу не наказывали. Но труд у них был тяжелый: они грузили дрова. Политических среди них не было. Каждая рассказывала про себя какую-нибудь душещипательную историю, обязательно связанную с любовью. А посмотришь в дело: проворовавшаяся кассирша.

Но все равно я их слушал. В конце концов важно не то, за что девушка сидит, а то, за что она готова сидеть.

Через много лет после демобилизации я ухаживал за одной девицей, студенткой МГУ. Ее родители работали за рубежом. Однажды они приехали в отпуск. Папа, солидный элегантно одетый дипломат, повел меня погулять, и мы зашли в пивную. Ему было приятно побыть среди «простых людей». И тут ко мне подбежала одна из тех, кого я в армейские годы охранял в лагере. Вид ее не свидетельствовал о примерном поведении и целомудрии. И началось: «эту освободили, эта опять села…». Папа смотрел на меня с ужасом.

На обратном пути я ему объяснил, что к чему, но больше его дочь к телефону не подзывали.

Позже, придя в МИД, я выяснил, что папа был не дипломатом, а чекистом и вошел в анналы мировой разведки благодаря тому, что соблазнил одну из царствующих особ.

Однажды нас — особо подчеркну — рядовых, собрал замполит и в течение трех часов рассказывал не только о том, что сняли Жукова, но и все подробности снятия. Позже я узнал: в Москве на партсобраниях не говорили и половины того, что нам рассказал тогда замполит.

Жизнь на действительной службе тяжелой не была. Три раза в неделю нас водили в кино, раз в месяц — в местный театр, кстати, очень неплохой. В дивизионной библиотеке можно было найти интересные книги дореволюционных изданий.

— В Москве другие перспективы, — жаловался мне военврач. — Я интересуюсь лечением сифилиса. Собрал литературу. Но за три года, что я здесь, ни одного случая. Призывники приезжают отовсюду. Триппер — пожалуйста. А сифилиса нет. Деревня.

Меня отправили в действующую армию без зачета четырех лет службы в академии. Служить в армии семь лет было слишком, это понимали мои начальники в воинской части. Я писал рапорты, они налагали положительные резолюции и отсылали в Москву. Офицеры штаба относились ко мне хорошо, помогали чем могли. Однажды я решил съездить в Москву на финал кубка по футболу. Начальству сказал, что хочу поехать в Министерство обороны поговорить о своей ситуации. Мне разрешили.

После футбола я отправился к друзьям. Там встретил свою бывшую знакомую Викторию. Мать у нее была секретарем Московского горкома партии. Виктория рассказала по секрету, что сегодня днем сняли Жукова. Сняли со всех постов.

На следующее утро я уже был в Кинешме и доложил генералу новость: вчера сняли Жукова.

— Сведения точны? — спросил он.

— Точны.

И генерал в тот же день отправился в Москву.

Вернулся он через неделю, к тому времени известие о снятии Жукова уже не было новостью.

Он вызвал меня, поблагодарил:

— Ты мне очень помог. И я не останусь в долгу. Я привез тебе разрешение на демобилизацию. Но… Послушай старика. Послужи еще немного. Я узнал, что через несколько месяцев будет приказ о сокращении армии. Тогда я тебя и уволю. Если я тебя уволю сейчас, то, поверь мне, ты всю жизнь должен будешь объяснять, что означает «увольнение в запас по распоряжению командира части». Если же ты будешь уволен «в связи с сокращением армии», все вопросы отпадут.

Я послушал генерала, послужил еще три месяца и был уволен «в связи с сокращением армии».

Впоследствии у меня было много случаев, когда я благодарил генерала за его совет. «Увольнение по сокращению армии» кадровиков не волновало.

В декабре 1956 года вышел указ о сокращении армии, я был демобилизован, вернулся в Москву и сразу подал заявление на химический факультет МГУ. Я просил, чтобы меня зачислили на первый курс с правом перезачета оценок, полученных в академии.

Идя на прием к декану, я волновался: многое было за то, чтобы меня принять, многое — против. Но получилось все просто.

В тот год деканом химфака была сестра академика Топчиева Клавдия Топчиева. Когда я вошел в кабинет, она спросила:

— Ты армянин?

— Да.

— Ты говоришь по-армянски?

— Нет. Рано умер отец.

Она вздохнула и со словами «Я надеюсь, тебе понравится у нас», не глядя ни на какие документы, подписала мое заявление.

Потом я пошел в учебную часть. Заведующая Ирина Александровна Муравьева взяла мою зачетку из академии и начала внимательно ее рассматривать.

— Вам нужны какие-нибудь документы? — спросил я.

— У нас университет. Твоей зачетки достаточно. И не стой, иди на лекцию.

Так я стал студентом химфака.

Тогда еще это был факультет великих академиков.

Физическую химию читал Я. Герасимов. Однажды без какого-либо объяснения вместо него на кафедру поднялся неизвестный нам человек и начал сбивчиво излагать кинетику электродных процессов. Мы были недовольны, пошли в деканат узнать, почему нам прислали столь некомпетентного лектора. Оказалось, это был академик Александр Наумович Фрумкин, только что получивший Государственную премию именно за исследование кинетики электродных процессов.

Коллоидную химию читал академик Петр Александрович Ребиндер, известный филателист, прибалтийский барон, любитель прекрасного пола. Однажды в разгар хрущевской кампании за обязательный производственный стаж до вуза он вошел в аудиторию и начал возмущаться:

— Иду я сейчас по коридору и слышу: «Машка, Нинка». Это не студентки, это какие-то девочки. Вот когда будет введен обязательный производственный стаж, они поработают, узнают жизнь, перестанут быть девочками, тогда и можно в МГУ.

Как-то в коридоре второго этажа я увидел академика А. Фрумкина. Он беседовал с заместителем декана Морозовой. Она оживленно жестикулировала, а академик кивал головой.

Потом Морозова удалилась, а к Фрумкину подошел академик Н. Семенов, единственный советский лауреат Нобелевской премии по химии. Семенов начал что-то говорить, Фрумкин замахал руками, вытащил из кармана слуховой аппарат, надел и приготовился слушать.

Морозову он слушал без слухового аппарата.

Я был принят на химфак переводом и должен был подтвердить все экзамены и зачеты, сданные в академии. Это было несложно. Прихожу к заведующему кафедрой неорганической химии, тогда еще только члену-корреспонденту Академии наук В. Спицину.

— Кому в академии сдавали экзамен?

— Профессору Астахову.

— Константину Васильевичу?

— Константину Васильевичу.

— Милейший человек!

И Спицын ставит подпись в мою университетскую зачетку.

Кафедра высшей математики. Прихожу к профессору Л. Тумаркину.

— Вам читал лекции профессор Бермант?

— Да.

— Говорят, Анисим Федорович на экзаменах никогда не ставит пятерок.

— Я сдавал доценту Арамановичу.

— Не пробовали играть с ним в шахматы?

— Не пробовал.

И. Г. Араманович был кандидатом в мастера спорта по шахматам.

И Тумаркин ставит подпись в зачетку.

Боялся я идти к заведующему кафедрой органической химии президенту академии наук А. Н. Несмеянову. Лекции в академии нам читал профессор Челинцев. В сороковые годы Челинцев выдвинул теорию, призванную стать основой органической химии. Несмеянов обвинил его в теоретической некомпетентности. Полемика между ними легла в основу так называемой антирезонансной кампании. Из Челинцева чуть было не сделали «Лысенко от химии».

— Вам читал лекции профессор Челинцев?

Ознакомительная версия.