— Да не может быть! Так вот, оказывается, почему он теперь даже не отвечает на приветствие.
— Ну да, конечно, ведь вдобавок ко всему он ещё сын ахунда — он тюркского происхождения — и получил воспитание среди ахундов.
— Недавно он заработал от нашего любимого премьер-министра две звонкие пощёчины, которые явились вкладом в его наследственную и благоприобретённую гордость.
— Во всяком случае, этот доктор Мехди Атеш, который, будем надеяться, в. скором времени с помощью того же посольства станет министром просвещения, ныне яв— ляется компаньоном, задушевным другом и ассистентом господина доктора Раванкаха Фаседа.
— Да благословит его господь!
— Поэтому-то он и имеет такое большое влияние на господина доктора. Ему легче, чем кому-либо другому, договориться с ним, да и заплатить можно будет дешевле.
— В самом деле нам повезло. Милая Хаида, клянусь богом, ты просто сокровище, ты всегда в курсе всех событий, даже знаешь о маклерских операциях какого-то вшивого ахунда.
— Лучше прибереги своё красноречие для этого ахунда, доктора Мехди Атеша. Он очень любит, когда ему говорят комплименты. Ты можешь пойти к нему или в больницу, или на квартиру. Он живёт за площадью Фирдоуси, в тупике направо. Я думаю, будет лучше, если ты пойдёшь к нему домой, хотя бы потому, что он иногда месяцами не заглядывает в больницу. Он заходит туда только для того, чтобы вырвать у главного бухгалтера деньги, поживиться у поваров да взять какое-нибудь лекарство.
— Разве, не дай бог, он и на руку нечист?
— Да упокоит господь души твоих близких! Неужели ты думаешь, что эта публика добивается директорских и других высоких постов для того, чтобы служить народу? Если бы это было так, они не занимались бы всякими махинациями и не связывались бы с посольствами. Ну, возьми хотя бы этого самого доктора Раванкаха Фаседа. Как только он стал деканом медицинского факультета, он поднял на ноги весь Тегеран, добиваясь, чтобы бухгалтерию больницы отделили от бухгалтерии факультета. Зачем ему нужно это? Только для того, чтобы иметь возможность совершать побольше комбинаций со снабженцами больницы, урезывать себе кое-что из продовольственного пайка, предназначенного для больных, а их кормить вместо цыплят воронами, получать в больнице лекарства для больных и продавать их на базаре в три-четыре раза дороже.
— Да неужели это может быть? Милая Хаида, клянусь тебе, мы с тобой бесталанные глупцы. Мы цепляемся за юбки наших мамаш и стараемся обирать их, не ведая даже, что существует огромный мир и обширный стол, уставленный даровыми яствами.
— Ничего, не печалься, в один прекрасный день мы с тобой сядем и вместе подумаем, как нам разделить с господами врачами и деканами факультетов их прибыли. А пока имей в виду, что будет лучше, если ты пойдёшь к нему домой, ибо, когда он в больнице, он так задаётся, что торговаться с ним становится трудно. Дома же он бездельничает — ведь домашняя клиентура невелика, поэтому там договориться с ним бывает гораздо легче.
— Милая Хаида, ты в этих делах человек опытный, скажи, как мне лучше заговорить с ним о гонораре?
— Если хочешь знать правду, совершать сделки с такими, как этот доктор, куда легче, чем с любым лавочником. Они не нуждаются ни в каких церемониях, у них сердце тает при виде денег, и все их мысли день и ночь сосредоточены на том, как бы потуже набить карманы и уехать в Америку. Каждый из них ворует в десяти местах: в больнице, банке, плановых организациях, государственных и благотворительных обществах, в муниципалитете, во втором управлении штаба армии — всюду они имеют свою долю, а сверх того ещё получают кое-что от посольств. Деньги — это их идол. Едва услышав звон денег, они сгибаются в три погибели, и с них моментально спадает вся спесь. Они готовы и унижаться, и выслуживаться, готовы лизать пятки любому, у кого есть деньги. Иногда становится просто жаль этих холуёв, которые, между прочим, имеют на руках дипломы. Поверь, ни один подхалим не вызывает такого отвращения, как они. Когда даёшь им деньги, хочется вдобавок надавать им ещё таких затрещин, чтобы перед их глазами встал бы образ их подлых предков. Ей-богу, никто не сумел раскусить всю эту публику лучше, чем Размар. Когда он давал им хоть один грош, он всегда сопровождал эту подачку пощёчинами.
Ну, ладно, милая Хаида, большое тебе спасибо за твои разумные советы. Я обязательно ими воспользуюсь. А теперь разреши мне оставить тебя. Нужно выручать из беды несчастную Виду.
Господин Сирус Фаразджуй в третий раз поцеловал голое плечо Хаиды и вышел из комнаты.
Второй час ожидания Виды-ханум в приёмной господина доктора Раванкаха Фаседа подходил к концу. Бедный слуга доктора от стыда не осмеливался подойти к приёмной. Вида уже в сотый раз перелистала разложенные на столе яркие и бессодержательные американские журналы, в сотый раз с большим вниманием разглядела цветные фотографии, и в её душе в сотый раз возникло желание посмотреть всё это своими глазами совсем близко, ближе, чем приёмную господина доктора Раванкаха Фаседа, «специалиста по женским и девичьим болезням», побывавшего в Америке.
Единственное, что вызывало у Виды отвращение в этих журналах, были яркие цветные тарелки, полные различных блюд, разноцветные сандвичи, которые, как правило, заполняют страницы такого рода американской прессы. Если бы Вида была в хорошем настроении, возможно, ей захотелось бы есть, но от усталости и напряжения, в котором сегодня весь день находились её нервы, у неё совсем не было аппетита. Мало того, при виде красивых блюд и сандвичей её просто тошнило. Ох, как ей хотелось, чтобы господин доктор сейчас появился перед ней! Свернув трубкой один из этих толстых журналов, она стала бы так колотить его по башке, что выбила бы ему все мозги!
С самого раннего утра, с того момента, когда по телефону они договорились с доктором о приёме, и до настоящей минуты, и в холодной ванне там, дома, и в этой голой, тёмной и одинокой комнате она чувствовала себя несчастной. Бесконечное ожидание в приёмной знаменитого хирурга, весьма уважаемого декана медицинского факультета, было для неё тяжелее смерти, и только тут она по-настоящему поняла, какое несчастье принёс ей этот проклятый Сирус.
Иногда раненый в первый момент не чувствует ни боли, ни глубины своей раны, и только потом кто-нибудь объяснит ему, какая беда с ним приключилась. Пока Вида не прождала двух часов в приёмной доктора, она не знала, какое страшное преступление по отношению к ней совершил Сирус. Терпение этой несчастной девушки, одиноко сидевшей в мрачной приёмной доктора, печальной и подавленной, утратившей всё своё достояние, иссякло, и теперь ожидание стало для неё хуже самой мучительной пытки. Единственный выход, который казался ей наилучшим в её положении, — пригрозить доктору, что она заплатит ему за операцию меньше. На людей алчных такая угроза действует лучше всего.
Она встала, открыла дверь, вышла в коридор, ведущий в квартиру доктора, и, нарочно громко стуча каблуками своих парижских туфель по цементному полу, чтобы поднять как можно больше шуму, направилась к слуге доктора. Нарушив его дремоту, она встала против него и прислушалась, чтобы определить, куда ей идти дальше. Убедившись, что голоса мужчин и женщин, оживлённо говорящих на английском языке, доносятся из-за двери, расположенной по правую руку, она подошла к этой двери и очень сердитым и громким голосом закричала, обращаясь к слуге:
— Передай господину доктору, если черев пять минут он не выйдет ко мне, я обращусь к другому врачу.
Эти слова оказали магическое действие. Не успела Вида вернуться в приёмную, как кто-то с силой хлопнул дверью и послышался низкий голос мужчины, всем своим видом показывающего, что он торопится и что у себя дома он может быть очень груб и неприличен.
— Эй, ты, болван! Поди-ка сюда и открой ставни, пусть комната немного проветрится. Тут же задохнуться можно!
— Господин доктор, ведь вы же сами запретили открывать ставни до тех пор, пока вы не распорядитесь.
— Да, но ведь клиенты бывают разные, болван. Распоряжение касалось иностранцев, чтобы с улицы их никто не видел, а уважаемая госпожа, говорящая по-персидски, совершенно в этом не нуждается.
Слуга поспешно открыл ставни. Как только свет проник в комнату, взгляд Виды упал на доктора Раванкаха Фаседа, которого она вместе с его американской супругой тысячи раз видела на официальных приёмах и аристократических банкетах. Сегодня доктор особенно принарядился для своих американских гостей. На нём был свинцового цвета американский костюм, жёлтые с белым туфли в дырочках и галстук свекольного цвета с большим жёлто-белым цветком посередине. Конечно же, господин доктор привёз этот галстук из Америки в память о последней своей поездке в этот обетованный рай.
Американские очки без оправы, круглое расплывшееся лицо, на котором даже с помощью тысячи подзорных труб никто не смог бы обнаружить ни малейших признаков интеллекта, доброты и честности, громоздка фигура, огромный живот — всё это говорило о том, что господин доктор никогда не утруждает себя никакими размышлениями и самым большим делом, которым он обременял себя в этом мире, было поедание добра, приобретённого нечестным путём. Его жирные руки, короткие толстые пальцы, коротко остриженные ногти, толстые ноги с очень высоким подъёмом свидетельствовали, что этот уважаемый барчук попал на профессорскую кафедру прямо из хлева, а докторский диплом, который он получил, был доказательством того, что выдавший его старался как можно скорее избавиться от этого чучела.
