На одном из каналов два очкарика — первый круглый и бородатый, второй продолговатый и лысый — вяло собачились из-за фильмов режиссера с непроизносимой фамилией из одних согласных, что-то вроде Трчвский или Хрчвский. На другом канале некий тип с глазами воблы жаловался на Сталина: мол, великий вождь и учитель требовал от его гениального папани кантат и маршей, запрещая писать симфонии и сонаты (что еще за папаня такой?). Еще на одном канале черные похоронные костюмы, собравшись за столом в кружок, словно на спиритическом сеансе, талдычили про инфляцию, тревожа дух покойного Доу-Джонса. Не меньше трех раз я натыкался на оперы (сплошь классика), раза четыре — на допотопные исцарапанные черно-белые фильмы и столько же раз мне попадался кондовый научпоп. Ну что за тощища! Разве это можно смотреть? Нет, я как государственный муж ценю серьез, но не по ящику же!
Один раз я, правда, нашел кое-что любопытное — документальный фильм про моего сегодняшнего гостя, президента Хлебореску. Сперва там было про детство и армейскую службу, а потом вдруг я не без внутреннего содрогания узнал, что румын со смешной фамилией был, оказывается, в числе офицеров, в 89-м году чпокнувших Чаушеску с женой. Сразу же показали хроникальные кадры расстрела. Брр! Не могу сказать, что меня это зрелище сильно развлекло…
С упорством телеманьяка я переключал канал за каналом, но ничего похожего на фильмы мэтра Оболенцева не находил. Ни олухов в галифе, ни английского кепи, ни даже верблюда в снегах. То есть среди научпопа и Доу-Джонса проскальзывало наше игровое кино, и даже порой современное, но все больше про какую-то крикливую молодежь — даже еще более несимпатичную, чем в реальной жизни: крашеную, в дредах, в пирсинге и в тату. Эти уродцы искали место в жизни, хотя для них, по-моему, самое подходящее место было в исправительной колонии, в трудовом лагере или в зоопарке.
Вот так, попереключав туда-сюда все каналы, я, в конце концов, забил болт на Оболенцева. Выбрал смотренный раз сто штатовский фильм про кровавого графа Дракулу и последние четверть часа тупо наблюдал за тем, как седой артист, ставший знаменитым после роли садиста-каннибала, старается спасти красотку от графа-вампира, а графа — уконтропупить всякими способами (кол, крест, серебро, святая вода). Причем, глупая девка была, скорее, на стороне вампира, а справедливость — на стороне пожилого каннибала.
Я внезапно подумал, что даже из этого простенького, как сопля, фильма извлекается важный урок. В мире есть четкая иерархия правоты. Волкодав лучше людоеда, а людоед лучше вампира. И врете вы, господа гуманисты, что нашим миром движет извечная борьба со злом. На самом деле в нашем мире всегда борются меньшее зло и большее зло, а добро овечьим хвостиком трясется неподалеку от схватки, покорно ожидая, под какое из зол ему в финале придется лечь. Мы, президенты, не творим добро, хотя даже самые честные из нас в этом не признаются, пускай и мысленно. Я-то и сам про это думал только потому, что в башке у меня опять больно заколотилось, и мир снова состоял из боли, тоски и тошноты…
— Приехали, Денис Анатольевич, — подал голос Вова. Он уже оказался снаружи и распахивал передо мной дверцу машины.
Ох! Стараясь по возможности не расплескать боль и не сблевануть себе под ноги, я оперся на протянутую руку референта и вытянул себя из салона наружу. На свежем воздухе чуть-чуть полегчало.
Раньше я здесь как будто не был — во всяком случае, явно не помнил, что был. Российская Государственная Корпорация «Новые биотехнологии», видимо, оттяпала своим забором приличный кусок зеленых насаждений Парка Победы и успела уже вгрызться в эту территорию матовыми резцами трех производственных корпусов и одной хромированной коронкой административного здания.
Больше всего я опасался увидеть на месте главного здешнего управляющего кого-то совершенно незнакомого, который начнет липнуть с проблемами и чего-то просить, а я буду судорожно вспоминать, не наобещал ли я ему благ земных в своей прошлой жизни, и прикидывать, как бы половчее свои обещания обнулить.
— Здра-а-а-а-авствуйте, Денис Анатольевич! — Высокий и очень-очень светлый блондин, почти альбинос, уже спешил навстречу, распахивая мне дружеские объятья.
О, счастье! Блондин был мне отлично знаком — знаком еще до моего президентства, до инаугурации и погружения в черную дыру беспамятства. Мелкая чугунная дрянь у меня под черепом не взорвалась дробным пулеметным стуком, а даже, как показалось мне, слегка присмирела. Впервые я искренне обрадовался встрече с человеком, которого две трети России считали чудовищем.
— Доброе утро, Болеслав Янович! — Я почти ласково приобнял чудовище за талию и приветственно похлопал его по спине, туго обтянутой блестящим пиджаком крокодильей расцветки.
Потоцкий был прекрасным подтверждением моих мыслей о меньшем зле. Поляка-альбиноса не любил никто, кроме — как шептались в кулуарах — самой младшей дочери самого первого президента России. Да и она, утверждали те же компетентные источники, довольно быстро к нему охладела. Тем не менее Болеслав уже лет двадцать был важнейшим участником новой истории страны.
По официальной версии, до 1991 года он служил рядовым учителем чистописания в обычной московской школе, хотя родителями его считались польские аристократы с километровой родословной. Впрочем, я бы ничуть не удивился, узнав, что в число его предков затесался сам Пиноккио, выструганный из твердых пород дерева.
Болеслав был непотопляем и неуничтожим. Периодически его объявляли козлом отпущения (дабы прикрыть от рядовых граждан подлинных козлов), но ни разу управляемый народный гнев не стер его в порошок. Его именем называли самых шелудивых псов, его фамилию щелкоперы рифмовали с «Троцким», его чучело сжигали на сотнях профсоюзных митингах, его лицо было на мишенях в каждом втором ярмарочном тире, а он чихать хотел на ярость масс.
Однажды на его служебную дачу в Журавлево свалилась новая отечественная вакуумная авиабомба, как бы по халатности выпавшая из как бы случайно открывшегося бомболюка сверхзвукового Ту-160, который пронесся над дачным поселком на бреющем полете. Бомба угодила в черепичную крышу, насквозь прошила чердак, оба этажа, остановилась в подвале и позорно не взорвалась. И все потому, изощрялись потом кремлевские шутники, что военную промышленность в России реформировал не Потоцкий.
На всех постах, куда мобилизовывали Болеслава, он шел по головам, драл с работников по десять шкур, давил, как танк, но был, черт возьми, едва ли не единственным, кто всегда давал быстрый результат. Никто уже не помнит, сколько раз его назначали и переназначали на должности, ни одна из которой не была синекурой. Из администрации президента его перебрасывали в правительство, кидали на амбразуру сельского хозяйства, затыкали им дыру в легкой промышленности, укрепляли им связь и медицину, и, думаю, если бы кому-то пришла в голову фантазия отправить его на галеры российского автопрома, то вскоре наши легковушки… нет, не смогли бы еще конкурировать с импортными, но хотя бы уже не разваливались на полпути от завода-изготовителя до магазина.
Не поручусь, что Болеслав совсем уж не крал (кто, скажите, в России не вор?), однако он был не мелочен и не тырил по-глупому. Его могли обозвать Антихристом, но вот в краже кремлевских ложек его — и это я помню точно! — уж никто ни разу не обвинял.
Теперь ему, выходит, подыскали очередную сферу деятельности. Может, это я ее и подыскал? Не буду вдаваться в подробности. Все равно я так и не знаю, какого рожна вообще сюда приехал.
— Как поживают наши био… гм… биотехнологии? — для порядка осведомился я. — Надеюсь, развиваются по нарастающей?
— С каждым днем все биологичней и технологичней, — заверил меня Потоцкий. — Сейчас сами увидите наши разработки. Прошу!
Он увлек меня по дорожке, вымощенной желтым кирпичом. Вся моя свита — десяток секьюрити, Вова-референт, еще несколько Вов из обслуги, придворный фотограф и строгий немой полковник ВВС с ядерным чемоданчиком — гуськом потянулась следом.
Потоцкого я мог ни о чем не спрашивать, отдавшись на волю стихий. Он был уникален тем, что не требовал мелочной опеки и еженедельных понуканий. Получив задание в самом общем виде, он не приставал к начальству на промежуточных этапах и не показывал полработы. Путь от дерьма к конфетке оставался за кадром.
В первом корпусе мне продемонстрировали материал-хамелеон. Самая обычная на вид тряпка, помещенная на испытательный стенд, на моих глазах меняла не только цвет и упругость, но форму и плотность: то ее можно было протащить сквозь игольное ушко, словно тончайший шелк, а то вдруг лоскут разрастался вширь и деревенел, как подмороженный, после чего электрокувалда выбивала из него искры. Потоцкий улыбался, размахивал руками, сыпал цифрами, разливался соловьем про изменения каких-то там биомеханических свойств клеточных мембран, про одежду ближайшего будущего. Он предрекал неминуемо скорый закат традиционных швейных отраслей, поскольку, мол, изделия из нетканых тканей перестанут шить обычным способом и начнут сразу выращивать, как парниковые огурцы, или выпекать, как свежие булочки.
